— Вот ты как заговорила, — угрожающе прошептал Сашко, медленно поднимаясь. Темная кровь снова бросилась в лицо. — Ну, лады.

— Пойдешь жаловаться? В обком пойдешь?

— Да уж найду куда.

— А я бы не советовала.

— Хватит мне твоих советов. Наслушался. Теперь без советчиков обойдемся. А за это дело с тебя спросят по всей строгости.

— Знаю, что спросят. И что ответить, тоже знаю. Одного я в толк не возьму: тебе-то зачем свое личное, семейное дело перед всеми открывать? Чего ты этим добьешься? Все равно к тебе она никогда не вернется.

Ибрагимова говорила усталым, как бы бесцветным голосом, и сама она показалась Сашко тоже усталой и не такой яркой, как обычно.

— Это она сама тебе сказала? Так я этому веры не даю: она еще и не то наговорит. У нее фантазии всякие…

— То, что она сказала мне, — этого никто никогда не узнает.

Правильно — не узнает. Слову своему повелительница. Такая мысль почему-то ободрила Сашко, он даже снова опустился в тесное кресло с намерением поговорить по-хорошему и, может быть, договориться.

— Ты вот вопрос поставила: чего я добиваюсь? Я справедливости добиваюсь. Оценки сложившихся поступков. Кто я? Невинно пострадавший. А он кто? Разрушитель семьи. Жили тихо, мирно, по всей советской законности, а он в одну минуту все поломал.

— Не крепкая, значит, семья, если в одну минуту.

«Нет, не выходит, кажется, по-хорошему-то»… — подумал Сашко и озлился.

— А ты что же думаешь? Ты устраниться хочешь? Сигнал-то все равно поступит. Люди же кругом. А они все видят, люди-то. От них не отмахнешься.

Ему показалось, будто Ибрагимова усмехнулась. Сидит, откинувшись на спинку кресла, сложив руки под высокой грудью, и молчит. А в глазах — пустота, и будто ничего она не видит и не слышит. А он, обиженный, ищет сочувствия, и если не находит, то обижается еще больше. И совсем ему невдомек, что ей просто надоело объяснять то, что совсем не требуется объяснять нормальным людям, и что пройдет время и он сам поймет все, а если не поймет потом, то сейчас и вовсе бесполезны все разговоры и уговоры.

Но, решив, будто она слушает его с усмешкой, а может быть, даже и не слушает, он порывисто вскочил:

— А развода я все равно не дам! — И, не дожидаясь, что она скажет на это, вышел, топая по коридору так, словно у него не ноги, а тумбы.

— Ты хочешь знать, о чем говорили мы с Ниной Ивановной? — спросила Мария Гавриловна, когда они вышли из горкома.

— Конечно, хочу.

— А сам не спрашиваешь. Почему?

— Если надо, ты сама скажешь.

— Нет, так у нас не пойдет. И совсем не в том дело, что надо, а что не надо. Все подряд надо, вот что!

Она знала тут все тропинки и уверенно шла в темноте, опираясь на руку своего спутника. Сильная, здоровая женщина, и все ее желания и речи тоже источали силу и здоровье.

Никогда еще Семенову не было так хорошо, как в этот вечер, когда он шел рядом с Марией Гавриловной. Живая тяжесть ее тела была совсем не обременительна и даже как бы приподнимала его над землей. Необъятная степь держала городок в своих теплых ладонях и согревала дыханием цветущих трав.

— Я так не хочу. Нам — и тебе и мне — надо, чтобы ты всегда обо всем расспрашивал и чтобы я тебя тоже расспрашивала. Чтобы каждый знал, что ему все интересно, что у нас происходит. Тогда будет легко разговаривать и хорошо жить.

— Пусть так и будет, — утвердил Семенов это требование, которое показалось ему прекрасным. — Так что же сказала тебе Нина Ивановна?

— Она умная женщина. И к тебе неравнодушна.

— Это она тебе сказала?

— Это не говорится. Об этом можно только догадываться.

— Догадываться? Мало ли что в голову придет!

— Подожди, возражать будешь потом. Если захочешь. А пока выслушай меня. Сначала она только и спросила, как я отношусь к тебе.

И Мария Гавриловна пересказала весь свой разговор с Ибрагимовой так, что Семенов живо себе его представил.

— Я не отношусь, — несмело улыбнулась Мария Гавриловна. — Я просто люблю. До его приезда я и не жила вовсе, вот теперь только жить начала. Ожила.

— А мне говорили, что вы мечтать любите. Фантазировать при луне.

— Да нет, совсем не то. Не мечтательность это, а тоска.

— Тоска? О чем же? — насторожилась Ибрагимова. — Или, вернее, отчего? Тоскуют обычно только бездельники.

Все еще продолжая улыбаться, Мария Гавриловна покачала головой:

— Нет, неверно это. Дел у меня всяких хватало, да ни к чему не лежала душа. А теперь вы увидите, какая я бездельница! Вот что я скажу: все женщины тоскуют по любви. И если ее нет, то ждут, надеются, если даже не осталось никаких надежд.

— Это вы так думаете? — невесело спросила Ибрагимова.

— Я уверена в этом!

— А я вот совсем не уверена.

— Вы? — Мария Гавриловна даже задохнулась от негодования. — Вы такая красивая и молодая, умная такая и, я вижу, добрая. Как же вы так можете? Да это неправда, нехорошая это неправда. Ох, что это я? Как я с вами говорю… неладно. Как я посмела?..

— Ну и хорошо, что посмели, ну и отлично. И теперь мне все понятно. Я для того и захотела с вами поговорить, чтобы самой во всем убедиться.

Ни о чем больше Ибрагимова не стала расспрашивать и дальше все сама говорила, а Мария Гавриловна слушала и только удивлялась тому, как ее правильно поняли и правильно оценили ее решимость. Жить с мужем без любви — это безнравственно, а то, что Мария Гавриловна сделала, на что решилась, это и есть поступок самой обыкновенной человеческой нравственности. И еще она сказала, что с Сашко говорить вообще бесполезно, ничего он все равно не поймет. Но, конечно, ни перед чем не остановится и поедет жаловаться во все вышестоящие организации. Так что надо ко всему приготовиться.

Потом Ибрагимова спросила:

— Вы же очень рвались уехать отсюда, из глуши этой дикой? А теперь как?

— А теперь, я уже сказала, где Семенов, там и я.

— Понятно. С милым рай и в нашем городочке?

— Тут теперь моя родина. В этом нашем городочке.

— Это как же так?

— А вот так: где пришла к человеку любовь, там и родина, родные места.

— Вот вы, оказывается, как рассуждаете. А я ведь не любила вас и даже отчасти презирала, — призналась Нина Ивановна. — Как это, думаю, интересная, культурная женщина может с таким жить?

— А этого я и сама не понимаю, — простодушно удивилась Мария Гавриловна. — Привыкла, что ли? Смотрю, не я одна, многие так живут, о любви, если она у них и была, давно уж позабыли. Привыкли и живут. Привычка — любви замена.

— А ведь это страшно — то, что вы сейчас сказали.

— Это мне теперь страшно, как подумаю, что так бы и жизнь прошла, и не узнала бы я, что такое любимый человек. Муж… А прежде никакого страху не было, одна только тоска. Замерла и жила. Нисколько не любила, и давно это поняла, и сама себя презирала за это. Нечестно ведь это — жить без любви. Это все равно, что продаваться. Жила потому, что думала, будто он меня любит. Я и сейчас думаю, что любит, да только по-своему. То есть он думает, будто любит, а в самом деле это совсем другое. Он просто какой-то такой закон соблюдает: жена, значит, надо ее любить, и она меня должна любить. А что это за любовь такая, если «надо» и «должна», — в этом он не разбирается. Должна — и все тут. Но это я только теперь поняла. А раньше верила в его любовь. Он еще расписку с меня потребует, что я ушла от него совсем не потому, что он — плохой муж, а потому, что я — неверная жена — по-настоящему, всем сердцем другого человека полюбить осмелилась.

— Расписку? Для чего?

— Не знаю. Для начальства, наверное. Для оправдания. Он мне про какого-то своего друга рассказывал, от которого жена ушла. Так тот потребовал расписку. Оправдательный документ.

— Ох, чепуха какая!

Так шла у них сердечная беседа, и они забыли все на свете, а потом Нина Ивановна опомнилась и тихо проговорила: