— А кроме Егора Прокопьевича, не видал ли кто тебя с Лютиковым в Вакомине?

— А видели меня темная ночь да бутора.

— Да где ты его встретила?

— А на улице встретила, да и все тут.

— Ну, не хочешь ли еще чего сказать?

— Как не хотеть! А вот как я дьяволу-то, окаянному-то продалась…

— Ну, об этом я тебя уж завтра расспрошу.

— Смотри, только не обмани, ваше б-дие?

— Ты бы здесь ночевала.

— Да и то здесь: куда я экая поползу? Тетушка-то Офимья Петровна, хозяйка-то здешняя, мне божатка будет, так у нее я переночую.

— Ну так прощай.

Тут отпустил я и Виктора Ивановича и отдал приказание сотскому на следующий день. Между тем Градова накрыла стол и принесла мне ужин.

— Не обессудь, кормилец, ваше в-дие, — проговорила она, кланяясь, — не ждали… так…

— Полно, матушка! Ты всегда так вкусно кормишь… Вот я-то тебе надоедаю… в такую пору хлопочешь…

— Ой, кормилец, в. в., уж весь век свой около станции трусь, так…

— Ну, да по пословице, соловья баснями не кормят. Вот выкушай-ко на здоровье, — сказал я, наливая ей свой дорожный стаканчик.

— Покорно благодарим, в. в., — сказала Градова, принимая стаканчик. — Не обидеть бы вашу-то милость?

— И, не беспокойся!

Градова не выпила, а высосала водку с гримасами, как будто пьет какую-то отвратительную микстуру.

— Ну, теперь садись, так хозяйка будешь.

— Покорно благодарим, кормилец, коли не погнушаетесь. Дочушка-то уснула, так… горе такое!

— А что?

— Да все, кормилец, на животик жалится.

— А что ты ее лекарю не покажешь? Ведь недавно здесь был Александр Петрович?

— Показывала, кормилец, показывала. Носила к нему на почтовый.

— Ну, что же?

— Лекарство дал, кормилец.

— И помогает?

— Помогает, кормилец, помогает: ноне получше стало. Дай Бог ему самому доброго здоровья. Добрый этот барин у нас! До того что, что лекаря тоже были! Я ведь, кормилец, как за Михайла-то вышла, так все около обывательской трусь; ну, так все господа-то наши приметны нам. В ту пору, как стала я помнить, лекарем-то, уездным-то, был у нас, — долго таково, — Карло Игнатьевич… из поляков, сказывали. И такой был немилостивый: хоть какой больной приходи — прогонит! У вас, говорит, свой удельный лекарь есть. А удельный-то лекарь где? В те поры контора-то в губернии была. Наш-от лекарь в 3 года раз проедет, да и то только лошадей переменит. А ведь этот Карло-то Игнатьевич, ину пору, неделю и больше выживет. Прежде ведь не то, что ноне. Вот и ты, кормилец, сегодня приехал, а завтра и норовишь куда-нибудь дале, а до того не то; да еще как голову подымут… своей ли смертью умрет человек ли, баба ли, — все потрошат! И со всякой головы волость лекарю окуп подай. Наперво Карло-то Игнатьевич по пятидесяти ассигнаций брал, а после, как на серебро пошло, так по 25 целковых стало… надбавил!

— Да зачем же платили?

— Ой, кормилец! Не дай, так всю волость испоганит.

— Как это испоганит?

— А вот как, кормилец. Увидит лекарь который дом получше — и велит туда покойника волокчи. Вот хозяин и откупится. Тут поволокут в другой дом, в третий, да так всех и очистят, а ино, бывает, и потрошить-то не надо, либо на улице выпотрошат; а, глядишь, сойдет и боле пяти-десяти-то рублей. Али Божьей милостью человека зашибет: сгонят всю волость стрелу искать, и ни одинова не нахаживали! А ноне о таких и следства нет: становой духом велит схоронить; только разве попы поперечат… да то что? А дивно это, в. в! Этот Карло-то Игнатьевич: и речь у него русская чистая, и обличье русское, а поляк!

— Ну, а как же все это вывелось?

— А уж и не знаю как это, кормилец, вывелось: как-то помаленьку. А все же оно велось. А вот нынче, как настали ваш брат, следователи, так Александр-от Платонович, что перед вами был, тот и вконец вывел. Утопленника в ту пору подняли у нас. Он это и наезжает. Созвал это он мужиков, да и говорит: лекарь, говорит, у вас денег будет просить, так не давайте: не надо, говорит! Уж не знаю, знал ли он, что лекарь станет просить, али что только и вправду лекарь стал было подлезать так и сяк, — да, говорят, нет! Смешной такой этот лекарь был; только недолго был. А шибко смешон был! Из жидов, сказывают, вот что Христа-то распяли.

— Чем же он смешон был?

— Да с рожи-то, кормилец, как-то непригляден был… живейный такой… долгоносый; а сам до нашего брата, до баб, падок был; а того не разумеет: кто же на поганого полезет, прости Господи? Наш-то молодяжник, промежду себя смеются; говорят: у них и мужики-то не так, как наши, ходят. А отец дьякон поддакивает, говорит: они подрезанные какие-то. Дивлюсь я этому, кормилец: как это у них бабы-то ребят носят? Ведь не сами же о себе… Разве как в нечистого-то веруют, так это он, окаянный, как-нибудь… А Богу он никак не молился: ни по-ихнему, ни по-нашему. Вот поляки-солдаты опомнясь с арестантами приходили, тоже с поляками, так те молятся и кстятся, только не смыслят, как кститься-то… всей пятерней… ровно на балалайке играют. Не знаю уж, разве не декуются ли они это?

— Ну, а теперь у вас и свой лекарь недалеко.

— Недалеко, да что в нем проку? У него веришка-то и есть помогчи, и, сказывают, знающий; да что в нем? Придешь к нему, а его лицо корпежит.

— Отчего же корпежит?

— Да ишь ты, кормилец, он из немцей: что мы говорим ему — он не понимает, а опять что он по-своему-то лепечет — мы не разумеем. Ему это забедно, а нам-то ину пору и смешно покажется. А он бы, сердечный рад… Да нет! Ноне не то: и Александр Петрович и наш-то лекарь приедут, так не то, что на дом ко хворому сходят, а недалеко-то, так и в другую деревню съездят. Нет, нет, уж не то ноне стало! Вот и закалякалась я, кормилец, а тебе, поди, и на покой надо?

— Ну, так покойной ночи.

Только что проснулся я на другой день, Матвей Негодяев уж стоял в моей комнате.

— Что тебе? — спросил я.

— Да вот что, ваше выс-ие, — проговорил он, наклоняясь к моей постели, почти шепотом: — Кипрюха ляпает: Ириха-то, говорит, ему созналась…

— В чем же она ему созналась?

— А говорит, как они дверь-то вертели, так она, потаскуха, им теплину держала.

— Будто так она ему и сказала?

— Так, так, в. в! Его бы к присяге притянуть, так, бывает, и не отопрется.

— А Кипрюха-то здесь?

— Здесь, здесь: привел.

— И опять, я думаю, поплатился?

— Да что делать, в. в., хоть и охолостили, а все мошну выворачивай: косушку посулил!

— Хорошо, спрошу; а ты пока ступай, да пошли сюда сотского.

— Ладно, ладно, в. в…

Вошел Виктор Иванович.

— Здорово ночевали, в. в.! — приветствовал он меня.

— Покорно благодарю. Садись, так депутат будешь. Хочешь чаю, так сам наливай.

— Былое дело, в. в. А народ-то никак весь собрался: людно что-то… и бабья понабралось!..

Вошел сотский.

— Да вот я посылаю за священником; а той порой сделаем очные своды и допросим неприсяжных. Ты, сотский, сходи, попроси сюда священника, чтобы пожаловал с крестом и Евангелием.

— Тотчас, в. в.

На очных сводах все свидетели были допущены к присяге. Неприсяжные же семейники[14] Ивана Негодяева и Ирины показали, что тот и другая в ту ночь, когда была сделана кража, видно, дома ночевали: «Почто-де не дома? Куда нужно сходить — на то день есть».

Явился священник. — Я позвал сотского, с тем, чтобы приказать ему послать в мою комнату свидетелей, которые должны дать присягу, и прикосновенных к делу лиц.

— А вот этого человека, — сказал священник, указывая на сотского, — я покорнейше прошу, в. в., предать суду: он еретик!

— Не знаю, батюшка, — заметил сотский, — который из нас еретник есть: ты, али я?

— Ты будь вежливее со священником! — заметил я сотскому.

— Да ведь он наперво облаял крестьянина богомерзким назвищем… своего сына духовного: чем бы благословить, а он еретником обзывает…

— Нет тебе моего благословения! Ты не только еретик, а и ересиарх. Я прошу вас, в. в., поступить с этим человеком по всей строгости законов!