— Мне, батюшка, кажется, что это меня не касается, да, признаться, я и не понимаю, в чем тут дело.

— А вот какое дело, в. в.! — сказал сотский.

— Ну, ну! Пусть сам расскажет, — заметил священник. — Вы увидите, в. в., что он сам себя обвинит. — Вот какое дело, в. в., стряслось у нас с отцом И., — начал сотский. — Ономедни Бог послал мне сына. Вот я и пошел по его благословение на погост… молитву родильнице дать, а младенцу имя нарекчи. В ту пору шугу[15] несло, так пешком пошел. Дожидался этта я его благословения, дожидался! Чуть не целый день проманил. Перед вечером уж собрались. Доходим до реки. А я это с той стороны, с нашей-то, про его благословение и лодку привел. Как дошли мы это до реки, он и говорит: «Знашь ли что, Кузьма? Больно, говорит, мне за реку попадать неохота!.. не равно захлебнет… ишь как шуга-та валит, говорит». И я-то это вижу: шибко шуга напирает! — Да как же, говорю, в. бл.! Ведь надо же хрестьянский долг исполнить? Ведь она у меня не какая-нибудь!.. «А вот что, говорит, Кузьма: я молитву-то этта вычитаю, а ты ее родильнице-то сам отнеси». — Да как же это, я говорю, батюшка? «А вот как, говорит… это по правилу можно… Слыхал, поди, что как нет попа да воды, так повитухи сами в песке кстят?» — Это точно, говорю, батюшка, бают про это; да то кстить, а это молитву дать! «Ой ты, говорит, голова, не сумневайся! Давай-ко, говорит, шапку-то сюда!» Я это дал. Вот он перекстил ее эдак, да и пробормотал в нее молитву ли, что ли, прости Господи!.. Потом опять перекстил; зажал края-то, да и говорит: «На, говорит, да только не разжимай до дому-то!» Вот это, взял я, а сам сомневаюсь… дело экое небывалое! Подумал я это, да и говорю: а как же, батюшка, я через реку-ту попадать буду? Одной-то рукой в лодке, да еще по шуге и простой не попадешь, а опять молитва-та, ведь, не зашита? «Ну, говорит, молитва-та ведь не лягуша… не ускочит!» — Нет, говорю я, батюшка, как хошь, эдак, по моему скусу, неладно. «Экой ты, Кузьма, говорит, бессребреник! Ну не хочешь, так вот как, говорит, сделаем: эдак-то, говорит, пожалуй, еще складнее будет». Тут он выволок из кармана пол-просвиры да опять и вычитал на нее что-то. «Ну вот, говорит, неси эту просвиру домой, а как принесешь, так разломи пополам: одну часть пусть родильница скусит, благословясь, а другую — пусть на ворот повесит: это, говорит, и от глазу еще помогает. А эту, говорит, что в шапке-то, пожалуй, и выпусти». Это мне и самому складнее показалось. Взял я, и говорю: а какое же имя-то нарек? «А кого, говорит, она принесла: парня или девку?» — Почто, говорю, девку? Известно, парня. «Смотри, говорит, как бы нам не обмишулиться… ноне ведь строго стало». — Да что ты, говорю, батюшка: неужто я уж этого-то не разумею, что парень, что девка! «То-то, смотри! говорит». Не сомневайтесь, говорю, в. бл. «Георгий, говорит, осенний будет», — это по-ихнему Георгий, а по нашему Егор. Ну ладно, думаю, пусть Егорко будет… имя не худое! Перед осенним Егорьем и дело было. Да уж после спохватился, что не след бы и на просвиру-то начитывать. Вон, ведь, оно какое дело, в. в.: ведь мне от малых робятишек проходу не стало!.. Зубоскалят! Как, говорят, дядюшка Кузьма, молитву-то в шапке из-за реки перепроваживал?

— Борони, борона! Борони, да добаранивай! — перебил о. И.

— Ладно, ладно, батюшка, и до конца дойдем! Ну, а потом, в. в., привожу я это младена-то на погост… кстить то есть. Ну, видно, и тут не без проманки обошлось. Ну, вот окстили… без меня дело было. А как окстили, мне кум-от Митрей Иванович и говорит: «Ведь неладно, паре, окстили!» А что? — говорю. «Да поп-от парня-то ведь Пудом, говорит, назвал». — Как так? — говорю. «Да так, говорит: крещается, говорит, раб божий Пуд!» — Да ты-то, кум, что же? — говорю. «А мне, говорит, что: отплевался так…» — Ну, говорю я, в. благосл., я те сам 500 пудов отвешу! Это точно, что я сказал эти слова. Помянешь, говорю, ты меня! Объявил это я по соседям; а те говорят: да что это, и вправду? Подадим на него всем миром просьбу, а не то он всю волость во все роды перепакостит. Уж коли одного Пудом назвал, так иного и аршином назовет. Вот и послал я прошение. Нарочно на посад ездил… к ссыльным: славно таково все выписали!.. Так вот отчего, в. в., я ноне еретником стал!

— Доборонила борона? — спросил сотского батюшка.

— Да, видно, доборонила, в. благосл.

— Так вот, в. в., — сказал мне священник: — я говорил, что он сам себя обвинит: при вас он кощунствует. — Глупая голова! обратился он к сотскому: — ведь ты произносишь хулу на единого от 70!

— Да хошь бы от 80.

— Ну вот, в. в., и еще прибавил! Не угодно ли вам его арестовать!

— Батюшка! — ответил я, — это не мое дело… тем более, что оно уж, как видно, идет по вашему ведомству…

— Как угодно, а по-моему, следовало бы его…

Я велел сотскому позвать людей, которые должны присягнуть и находиться при присяге. — Обряд присяги кончился. Отец И., уходя, пригласил меня к себе, когда буду свободен. Я пообещался. Затем я приступил к допросам обыскных людей и начал с женщин.

Вошла молодая, с привлекательным лицом, женщина, усердно крестись на образа.

— Смотри же, матушка, сказывай все по совести… помни: ни для дружбы, вражды, ниже страха ради…

— Точно так, в. б.

— Иначе, на страшном суде ответ дать должна.

— Должна, должна, в. б!

— Помни, что ты сказала: «Аминь!»

— Помню, в. б., помню: велико слово «аминь»!

— Как ты думаешь: кто обокрал Матюгу?

— Как кто? Разве ты не знаешь?

— Не знаю.

— Ой, вре! Знашь, быват, — отвечала мне, лукаво улыбаясь, допрашиваемая.

— Ну, знаю ли или нет, а ты должна отвечать… по присяге…

— Ой ты! Да совру ли я? Из чего мне врать-то?

— Ну, так кто же?

— Да кто? Вестимо кто: кроме Государевича да Ваньки Долговязого некому! Это не я одна говорю.

— Ну а Ирина?

Допрашиваемая подошла ко мне очень близко, толкнула меня в плечо и вполголоса проговорила:

— Что Ирина? С ветру ляпают на Ирину! А ты, Виктор Иванович, смотри не проляпайся, что я скажу… мужики заедят…

— Что ты, милая, — отозвался Виктор Иванович: — я ведь сам присяжный человек.

— То-то, смотри, а не то ведь я и сама Настасье-то Аверьяновне… помнишь?…

— Ну, ну, — пробормотал Виктор Иванович: — отвечай вправду, что его выск-ие спрашивает.

— Что Ирина! Не пойдет на такое дело Ирина: бабье ли это дело?

— Да ведь вон говорят… — заметил я.

— А что говорят? Говорят, что она у нас садки[16] повыела… а врут все! Я сама, грешница, наперво на нее думала… Думаю, больше некому.

— Отчего же думала ты, что больше некому?

— А из-под неволи, думала.

— Как это?

— Как? А вот как. Ведь ее, сердечную, за голяка выдали, приданым обделили… сама, вишь, виновата: почто на Государевича полезла? Ну, а тем… новой-то семье… забедно стало, что приданым обделили… Ину пору и есть не дадут. Так вот и думали… а это не она. В девках-то, в. б., какая умница была: ласковая, приветливая… вот экого парнечка худым словом не обзовет!.. Ну, а теперь по что-то зубаста стала… Бог ее ведает! А это на нее так… с ветру ляпают…

— Ну, ступай с Богом домой, да посылай поскорее другую. Да нужно руку приложить!

— Ладно. Ты, Виктор Иванович, вели за меня заручить… только, чтобы писарь не знал, что тут написано, — не проляпался бы!

Вошла с такими же церемониями другая женщина. Она дала такое же показание, но с некоторыми подробностями.

— Говорят, — спросил я ее, — что Ирине в мужнином семействе житье худо?

— Ну, да как наперво не худо: учат!

— Как это учат?

— А как учат нашего брата? Всяко учат: ино за волосицы…[17], боле за волосицы, а ино и иным чем: всяк по своему скусу. Вон меня так… да ну его, прости Господи, красную рожу!.. А вон Иришку-ту, ляпают, ногами-то к грядке притянут, да кто чем попало… Всякомя учат нашего брата, кормилец… Нельзя!