Нередко в приют приходил поп — отец Александр — в бордовой люстриновой рясе. И Александра Леонтьевна и Александра Петровна любезно улыбались ему при встрече и, наклонив головы, складывали ладони крест-накрест. 

Он торопливо крестил их, совал свою руку, подернутую золотистым волосом, и они целовали ее. Потом, так же улыбаясь, они шли за ним по комнатам.

От попа пахло духами.. Гладко причесанные волосы длинными прядями спускались на спину. Рыжеватая борода длинной узкой лопатой лежала на груди и прикрывала часть цепочки с большим серебряным крестом.

Нас загоняли в просторную комнату. В углу выстраивался хор, входил поп, и мы пели:

— Преблагий господи, ниспошли нам благодать духа твоего...

Поп широко крестился. Ряса его шелестела, широкие, раструбистые рукава шумно болтались на руках.

Раз после молитвы поп сел за стол, а мы разместились кучей на полу. Он погладил бороду и проговорил:

— Ну-с, ребята, побеседуем.

Мы примолкли. Поп долго и пространно объяснял нам, что бог есть дух святой, что он все знает, что мы думаем, и все видит, что мы делаем. Я слушал и удивлялся: рассказ попа был похож на волшебные сказки дяди Феди. Только поп рассказывал не про чертей с рогами и хвостами, а про ангелов, бога и дьявола.

Но дьявол попа не таков, как черти дяди Феди. Он злой и борется с богом. А бог попа мне представлялся необыкновенным человеком с мягкой белой бородой и в широкой белой одежде: он носится в каком-то пространстве без времени, без ничего и кричит:

— Да будет свет! — и становится светло.

— Да будет солнце, луна и звезды! — ив небе загораются огни.

Сказки дяди Феди слушались легко. Они всегда вызывали смех, восторг, иной раз печаль и не утомляли нас. Сказки же попа меня утомляют.

Мысли остановились на самом попе. У него большой рот, в который лезут длинные усы, узенький, клином, лоб и маленькие серые глаза. Он рассказывает о боге, забирает лопату бороды в горсть, сует в рот, точно хочет обгрызть ее, и рот его в это время широко раскрывается. В нем ясно видны кривые обломки гнилых зубов.

В другой раз поп принес нам большую картину, повесил ее на стену и стал рассказывать:

— Вот господь наш, Иисус Христос...

Мы смотрели на картину. Такой же, как отец Александр, человек с бородой, только в белой одежде, сидит на горе и что-то рассказывает собравшимся людям.

Поп пояснил нам:

— Христос говорит: «Блажени алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся».

Я вспомнил отца. Раз он пришел в праздник из церкви от обедни. И пока мать приготовляла на стол чай, он ходил по комнате и пел:

— Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся.

И вдруг отец задумался, будто что-то припоминая, остановился у окна и как-то грустно усмехнулся:

— Насытятся?.. Нет, не насытятся. Правды-то нету, да и не было ее.

И вот теперь, когда я слушаю попа, у меня рассеивается внимание. Поп отодвигается куда-то в сторону. Я уже не слышу, что он говорит, вместо него встает в памяти отец и Малышка, который, ожегшись заварихой, решил из-за этого не молиться богу.

Поп спрятал картину и стал проверять, умеем ли мы молиться.

— Ну-ка, ты, мальчик, подойди сюда, — показал поп пальцем на Федьку Колесникова, сидевшего рядом со мной.

Мигая маленькими, черными, как две точки, глазами, Колесников стоял, переступая с ноги на ногу, и молчал.

— Ну-ка, прочти мне «богородицу». Не знаешь? А молиться ты умеешь? Ну-ка, покажи, как ты молишься?

Федька торопливо замахал рукой, порывисто тряхнул круглой черной головой.

— Вот как, — укоризненно заметил поп, — да разве так молятся? Ты что — католик или кержак?

Поп встал и, сложив щепоткой длинные пальцы правой руки, поднял их вверх. Большой палец его был сильно изогнут; он был похож на кодочик, которым подковыривают лыко, когда плетут лапти.

— Ну, сделайте так, — приказал нам поп.

Лес маленьких рук вскинулся вверх.

— Встаньте!

Мы шумно поднялись.

— Креститесь! — приказал поп. — Сначала на лоб, потом на живот, потом на правое плечо, потом на левое. Ну, креститесь!

Сотня рук замелькала перед глазами. Я тоже с каким-то азартом истово крестился.

— Ну-ка, крестись! — неожиданно обратился ко мне поп.

Я перекрестился.

— Вот как! Чей ты?

Я сказал.

— Это Петрушки, что плотинным был? Знаю. Он что — кержак был?

Я молчал. Мне было больно, что поп так обидно ушиб память моего отца. Его никто не звал так. Его все звали Петро Федорович. И я молчал.

— Ну-ка, прочитай «Отче наш!» — приказал поп.

Я знал эту молитву назубок, но решил, что читать не буду. На меня скверно пахнуло изо рта попа. Я отворотился и молча стоял, а поп, прищурив маленькие глазки, сердито спросил:

— И молитвы не знаешь? Экий ты басурман!

Он повернул меня и ткнул козонком в спину.

Урок кончился также молитвой.

Потом приютское начальство вместе с попом обедало в столовой. Накрыли на край длинного стола белую скатерть. Принесли вкусно пахнущие кушанья. На столе появилась черная бутылка. Отец Александр благословил трапезу, налил в стакан зеленоватого вина и выпил.

Ребят на это время разогнали. Иных отправили на кухню мыть посуду, а более старшие сели ткать тесьму.

Из всех ребят я больше всего подружился с Кирей.

Я любил с Кирей ткать тесьму. Киря привязывал основу тесьмы одним концом к ножке стола, а другую — к поясу. Я держал бердо, переводил его вниз, вверх, а Киря, просовывая в зев основы челнок, приколачивал нитку деревянным ножичком.

Киря тоже любил со мной работать. С моим приходом в приют он не брал никого к себе держать бердо.

— Ты хорошо держишь, — говорил он, смотря на основу тесьмы.

Киря был «здешний» — у него не было родных, и он жил безвыходно в приюте. Единственным развлечением для него были птички.

У Кири была зеленая клетка, в которой сидел розовогрудый чечет. Каждый день он приносил его из сада, пересаживал в другую клетку, а старую старательно очищал палочкой. 

— Вот люблю чечетов... — говорил он. любуясь птичкой, — она только чичикает, а я люблю. За грудь его люблю. Как атласная, розовая. Вот щеглов люблю — тоже аккуратные пичужки. А жуланов не люблю: хоть и красивые, а неуклюжие, толстоносые. Синицу тоже не люблю — дерзкая птица.

— А ему ведь, наверное, охота полетать? — сказал я Кире, смотря на чечета, который спокойно сидел в клетке.

Он посмотрел на меня и, подумав, проговорил:

— А по-моему, теперь зима — так ему лучше в клетке. Там он ночует где-нибудь в холоде, а у меня — в тепле, и он любит меня... Смотри!

Киря просунул руку в клетку с пригоршней семян. Чечет сел Кире на палец, взял круглое конопляное семечко, перепорхнул на палочку и ловко вышелушил его тонким клювом.

Унося клетку обратно в сад, Киря сказал:

— Я ведь его, как будет тепло, выпущу.

И Киря рассказал мне, как он выпустил на волю щегла.

— Щегол у меня жил два года. Поймал я его осенью, зиму продержал, а кормил всегда репейным семем. Щеглы любят репейное семя. А потом весной выпустил его. Сел он вон туда, на липу, и так залился! Запел. Я заревел от радости. Уж шибко он пел хорошо. Обрадовался, видно, что я его выпустил. И я обрадовался, что .щегла выпустил на волю. Потом, осенью, снег уж напал, смотрю, а он прилетел, сел на раму и заглядывает в комнату, просится, чтоб его пустили.

— А может быть, не этот? — усомнился я.

— Нет, он, тот самый, приметный он был: на правой лапке у него на одном пальце коготочка не было, а левая лапка немного кривая. Я вынес садок, насторожил западню, а в средине — у садилки — тоже дверку открыл... Он полетал, полетал — ив клетку... А потом вынесу на улицу, открою клетку, он улетит и опять прилетит. Верно, есть-то захочет и прилетит... Что, не веришь? Верно. Две зимы жил, а потом улетел весной и больше «не бывал .. А пел! Ох, важно пел!..

Из всех ребят не нравился мне Мишка Чуднов. Все ребята звали его Сукой. Он всегда держался в стороне от всех. Никогда не смотрел прямо, а всегда исподлобья. Возле тонкого птичьего носа залегали глубокие складки, а острые черные глаза поблескивали недобрым блеском. Он злился и дрался со всеми ребятами.