— Давай, милый, сам раздевайся. Чей ты?

Я сказал.

— Знаю. Хороший мужик был у тебя отец. И мать я твою хорошо знаю.

Потом она свернула мою домашнюю одежду, сунула ее в угол, а меня втолкнула в толпу ребят.

Тщедушный мальчишка дернул меня за плечо, по-хозяйски осмотрев с ног до головы, спросил:

— Чей ты?

Я сказал.

— А как тебя зовут?

— Алешка.

— Ты новенький. Тебя объезжать надо.

Я не знал, что значит «объезжать». Я думал, что он предлагает играть в лошадки. Но мальчишка, неожиданно вскочил мне на спину и, пришпоривая босыми но- , гам&, крикнул:

— Ну, ну, кляча водовозная!

Я оказался проворней мальчишки: ловко сбросил с себя наездника.

Тот упал, ударился головой о ножку стола и заревел. Его большой рот скривился, нос расплылся по сухому смуглому лицу, а в углах, за бугорками ноздрей, образовались желтые пятна, точно водянистые нарывы. Я испугался, отскочил и встал, воинственно сжав кулаки. Но нападения не было. Ребята отхлынули от меня и с интересом рассматривали.

«Наездник» громко ревел, утирая глаза кулаками, и направился в соседнюю комнату.

Немного погодя, он вошел в сопровождении Александры Леонтьевны и, всхлипывая, указал на меня.

— Ты что это? Первый день, и уже драться? — строго сказала она.

Я молчал. Но курносый румяный мальчик, круглый, как обрубок, деловито подошел к Александре Леонтьевне и, смотря на нее открытыми синеватыми глазами, серьезно сообщил;

— Мишка сам наскочил. Он его объезжать стал, как новенькую лошадь.

Я только тут догадался, что значит «объезжать», и вспомнил, как по летам пригоняли в город большие табуны лошадей и загоняли их в огороженные притоны. Широколицые черные киргизы ловили лошадей арканом, подтягивали к столбу, надевали узду и объезжали на глазах у покупателей. Я любил смотреть на новеньких лошадей. Нас, ребят, привлекали эти притоны еще и тем, что мы дергали из хвоста у сивых лошадей волосы для удочек.

Я долго не мог уснуть в первую ночь в чужом доме. Мы лежали на кошомных войлоках, разостланных прямо на полу. Под головами вздымались узкие мешки, набитые сеном. Сверху было накинуто большое, общее для всех, одеяло.

Утром мы встали и побежали в обширную кухню, где стоял умывальник. У печи висело широкое, длинное полотенце. Ребята выхватывали полотенце друг у друга, и оно стало таким мокрым, что ребята уже задирали подолы своих рубах, чтобы вытереть лицо. Потом всех выстроили на молитву. В углу встал Киря, высокий плотный мальчик с добрыми глазами. Он раскрыл маленький молитвенник и прочитал:

— Во имя отца и сына и святого духа.

В стороне хор девочек и мальчиков пропел в один голос:

— Преблагий господи, ниспошли нам благодать духа твоего святого.

После молитвы ребята шумно побежали в соседнюю комнату. Там стоял большой ларь с кусками ржаного хлеба. У ларя началась давка. Каждому хотелось получить кусок побольше.

В этот первый день я остался без завтрака. Александра Леонтьевна сердито посмотрела на меня и сказала:

— Драться умеешь, а кусок хлеба для себя не сумел взять. Нянек для вас у меля нет.

Она отошла от меня-, а я завистливо смотрел, как ребята, разбежавшись по углам, с жадностью ели хлеб.

После завтрака снова началась молитва. Нас усадили за большие парты. С краю сел Киря и скомандовал:

— Отче наш!

Чинно вытянувшись и положив руки на парты, мы нараспев читали молитву.

На стуле сидела надзирательница Александра Петровна, древняя, прямая старуха, и вязала чулок. Она изредка смотрела на нас неподвижными, как две оловянные пуговицы, глазами и качала седой головой, прикрытой атласной наколкой.

— Не дай нам днесь, а даждь нам днесь, — говорила она потухшим голосом.

В двенадцать часов в кухне зазвякали железные чашки и деревянные ложки.

Мы продолжали петь молитвы, а сами думали о щах и каше.

Наконец раздался окрик:

— На молитву!

Все ребята с грохотом встали из-за парт и пошли в столовую.

Теперь уже пели:

— Очи на тя, господи, уповаем.

Маша, красная толстогубая кухарка, разливала по чашкам суп. Чашки двигались, как по конвейеру. К миске они шли пустые, а по другой стороне двигались уже с супом.

Были и добавочные порции. Но здесь уже конвейер нарушался. Ребята ловко пускали чашки по столу к миске. Крутясь, как волчки, они скользили по крашеному столу и подкатывались к миске.

Иной раз от неловкого движения чашка летела вбок и краем сшибала чью-нибудь чашку. Тогда суп выливался на колени, поднимался крик, шум. Маша выхватывала за руку виновника и, награждая увесистыми шлепками в спину, ставила в угол.

Обед кончился снова молитвой:

— Благодарим тя, господи, яко насытил еси нас...

А потом мы разошлись по классам и снова сели за парты.

Так началась моя жизнь в приюте. 

Каждое утро на приютский двор приезжал возчик Ферапонт, рыжий кривоногий мужик. Он привозил мешки с картошкой, крупой, а иногда ляжку синего мяса.

Один раз Маша, принимая от Ферапонта мясо, заметила:

— Что же это ты, Ферапонтушка, мясо-то как отвозил? Точно ты его не в телеге вез, а по грязи волочил.

— А уж такого, Марьюшка, бог дал. Что дают, то и везу.

Я думал, что Ферапонту выдал мясо седой старичок в белом халате, которого рисуют на иконах. Улучив минутку, когда Ферапонт был один, я спросил его:

— Дядя, а бог где живет?

— Какой? — удивленно смотря на меня, спросил он.

Я смешался и путанно переспросил:

— А от кого ты... мясо привозишь?

Ферапонт небольно теребнул меня за волосы и ласково засмеялся:

— От Ваньки Куликова я мясо вожу. Знаешь Ваньку— хромого мясника, с костылем он ходит. Ноги у него нету, а на конях верхом гоняет — что тебе надо.

Улыбаясь веснушчатым лицом, обросшим жесткой рыжей шерстью, Ферапонт добавил:

— Что, не понимаешь? Мал, значит, ты еще, глупый... Понюхать хошь?

Ферапонт достал берестяную табакерку, щелкнул по ней пальцем и, положив на горбатый ноготь большого пальца левой руки кучку зеленоватой пыли, поднес к правой ноздре. Глаза его сладко зажмурились. Он жадно и шумно вдохнул большой ноздрей. То же он проделал и с левой ноздрей.

Я попятился, а Ферапонт, улыбаясь, спросил:

— Не хочешь? А то на...

— А ты зачем нюхаешь? — спросил я.

— Зачем? Для глаз. Зреньем я слаб.

Я вспомнил дядю Федю. Он очень часто курил, и я его спросил раз:

— Ты, дядя Федя, почему куришь?

— От кашлю.

— А отчего кашляешь?

— От табаку.

Я заметил, что и Александра Петровна тоже нюхает табак. Раз она отошла в угол и быстро сунула в ноздри по щепотке такого же табаку, как у Ферапонта, и, отходя из угла, аппетитно крякнула, точно выпила стакан ядреного квасу.

Мне думалось, что нюхать — очень вкусно. И вот как-то увидев во дворе Ферапонта, я подбежал к нему и смело сказал:

— Давай, понюхаем.

Тот удивленно посмотрел на меня.

— Эх ты, боговая человечинка, — озорновато улыбаясь, сказал он и залез рукой глубоко в карман штанов. — Ну, на, коли охота.

Он раскрыл табакерку и, все так же улыбаясь, предупредил:

— Погоди, ты не умеешь. Посмотри, как я.

Ферапонт засучил один рукав рубахи и насыпал на руку выше кисти полоску табаку. Потом, прищурив один глаз, провел носом по зеленоватой пыли, вдыхая в себя. Глаза его налились слезами, он вытер их кулаком, а потом насыпал табаку на мою руку.

— Ну, валяй!

Я боязливо поднес к носу руку и вдохнул.

В носу у меня защекотало, точно там выросли волосы и зашевелились. Я учащенно от удушья зачихал, чувствуя, что лицо мое вздулось, а глаза залило слезами. Ферапонта я видел, как сквозь стеклянную пленку. Он сидел на приступке крыльца, широко расставив ноги, и беззвучно хохотал, приговаривая:

— Хорошо? Эх ты, шкет! Привыкай! Под старость — кусок хлеба.

После этого я не мог без боязни смотреть, как нюхает табак Александра Петровна.