Да, о России в третьем лице я, может быть, вообще впервые в жизни подумал. Здесь, стоя на нулевом меридиане. Ну почему мы такие бегуны? Чтобы понять свою привязанность к жене-родине, нам обязательно надо сбегать в страну-любовницу… Такие вот дела.

А ты изменилась за последние месяца два. Ты все время себя слабой женщиной обзывала, но расставание со мной тебя, как ни странно, только укрепило. И, когда жизнь прижала, ты такой силы набралась…

Просто чувствую, как ты ни от кого не зависишь, как живешь прежде всего внутри себя самой и притом другим можешь многое дать. Удастся ли мне на тебя, такую новую, когда-нибудь посмотреть? Не уверен. Но, как сказано в той же поэме, вы мне по-прежнему милы, как родина и как весна…

Весны-то у меня с тобой как раз и не было. Ты у меня вся летняя, влажная и горячая, даже зимой. Пытался от тебя отделаться при помощи грустной и осенней большой Виты, а ее куда-то унесло. Вижу ее только в нервных своих снах. Быстро проходит она по темной улице в длинном атласном белом платье, на высоких каблуках, а ее кто-то преследует.

Она убыстряет шаг, на лице ужас… Пробуждаюсь, снова засыпаю – и тот же кошмар прокручивается. Вот что у меня осталось от беззаботного приключения.

Теперь из нашей питерской мокрой и холодной весны звонит мне небольшая Вика и зовет на себя. Зрелище называется “Темные аллеи”.

Два билета мне оставлено на входе.

У Беты лекция на вечернем отделении, да и едва ли уместно было бы с нею приходить. Как ей представить новую знакомую? Девушка, с которой я мало знаком, потому что видел ее в основном голышом? И вообще – идти или не идти? Тридцать пять лет и одинокая. Что одинокая – это точно. У меня слегка наметался глаз насчет женщин. Ведь я теперь донжуан, пусть с кандидатским, менее года, стажем.

Существует такое шахматное правило: тронул – ходи. Я Вику в буквальном смысле не трогал, хотя и с голой рядом сидел. В переносном же смысле она меня очень тронула. И есть, в конце концов, нормы вежливости. Я с артистами никогда не бывал знаком, но, наверное, на приглашение нельзя отвечать неявкой без уважительной причины… Будет она со сцены искать взглядом приглашенное лицо – и не найдет. За что так обижать человека?

Все! Нравственный императив заработал и везет меня куда-то в район

Парка Победы, где я сижу в небольшом, но полностью занятом зальчике

(снова стали люди в театры ходить, а я-то думал, что искусство погибло после моего ухода из рядов активных зрителей) и из третьего ряда смотрю прямо в глаза Вике, которая в черном трико изгибается на сцене. В руках у меня купленные по дороге три красные розы – большие, бросающиеся в глаза и делающие меня почти участником спектакля. Господин с розами.

Идея, конечно, довольно странная: молчаливыми жестами изображать

“Темные аллеи”, где так важны слова, интонация. Я эти рассказы с юных лет почти наизусть помню: седьмой том из коричневого девятитомника Бунина был для нас когда-то книгой номер один. Теперь эротикой завалены все магазины, но уверен, что бунинского уровня никто не достиг. И не собираюсь проверять это путем чтения глянцевой похабщины. В скромной программке обозначены три рассказа: “Генрих”,

“Зойка и Валерия”, “Руся”. Краткое содержание не излагается: очевидно, зрелище рассчитано на просвещенных знатоков и ценителей типа меня.

Степень Викиного участия от сюжета к сюжету возрастает, и это для меня лично изрядно усиливает интерес. В “Генрихе” Вика только в толпе присутствует, и, на мой взгляд, эта часть оказалась наименее удачной. Потом она играет Зойку, хотя по типажу ей гораздо больше подходит Валерия. Костюм Зойки решен весьма оригинально: верх черный, затем черная мини-мини-юбка, ничего, по сути, не закрывающая, а ниже пояса тело обтянуто прозрачной синтетической тканью телесного цвета. Издалека может показаться, что ниже пояса на

Вике просто ничего нет, но вблизи видно, что это такие колготки, а под ними еще и трусики аналогичной окраски. У Валерии соответственно наоборот: черный низ и светлый верх, имитирующий обнаженную грудь.

Я сразу понял, как сработает Викин костюм, и с нетерпением ждал соответствующего момента. Вот Зойка-Вика делает вид, что ее какое-то насекомое укусило в попу, вскакивает на тумбу, задирает юбочку и, скорчив болезненную гримасу, требует от героя помощи: мол, подуй в место укуса. Тот вытягивает губы в трубочку и, пробежав круг по сцене, трижды припадает губами к Викиной ягодице. Публика тут даже аплодирует. Я, конечно, рад за Вику, хотя не могу мысленно не отметить, что Бунин имел в виду немного другие габариты. “Он, дунув, жадно поцеловал несколько раз в нежный холод широкой полноты ее зада”. Конец цитаты. Я ее и раньше припоминал – в других ситуациях.

По поводу иного зада.

А Вике, повторю, впору была бы роль Валерии. Как хорошо бы она смотрелась в финальной сцене, когда роковая Валерия сначала прижимает голову героя к груди, а потом – резко отталкивает! Тот, отвергнутый, отброшенный, вертится волчком и бежит навстречу идущему поезду. И надо же – они так здорово этот поезд изобразили: десять пар, прицепившись друг к другу руками, таким извивом по сцене проносятся, и герой в первую пару врезается. По поводу самого рассказа у меня сохранялось недоумение: зачем Бунин обрек героя на самоубийство? А тут понятно: сама жизнь – это безумный поезд, и если настроение человека вступит с ним в резонанс – все, крышка!

Вот наконец и “Руся”. Здесь Вика в главной роли и в желтом сарафане, да еще с большой черной косой, как писатель изобразил. Косу постановщик обыграл надлежащим образом, сделав бутафорский парик как бы действующим лицом. Суровая мать то и дело связывает Русю этой косой, как цепью, а герой-любовник освобождает от оков. Наступает сцена катания на лодке. Появляется главный герой с веслом в руке.

Где же лодка? А лодкой оказывается сама Вика. Два крепких юноши берут ее за руки и за ноги и ритмично так раскачивают. Да, акробатика в действии…

“Доплыли” они, значит, до того берега. Луч прожектора высвечивает

Вику, она сбрасывает сарафан, оставаясь в лифчике и трусиках телесного цвета. А по всему телу приклеено штук шесть-семь

“родинок”, упомянутых писателем, но, конечно, театрально преувеличенных – до черных кружков диаметром два-три сантиметра. И эти темные точки создают иллюзию полной обнаженности.

Герой к Русе-Вике практически не прикасается – это позволяет моей ревности дремать не пробуждаясь. Интимная близость изображается исключительно условными средствами. Парень блещет атлетизмом, совершая разные антраша, и Вика демонстрирует свою гибкость всеми возможными способами: и мостик делает, и шпагат, и танец живота.

Сдается, что ее движения сильно пронимают зал, который в молчании ловит свой кайф, не нарушая его аплодисментами.

Дело близится к развязке. По сцене проносится сумасшедшая мать Руси.

Ее играет высокая красавица, которая, конечно, помоложе исполнительницы “дочкиной” роли. Но это ощущаю только я один, поскольку Вика мне свои анкетные данные бесхитростно доложила, а публика, полагаю, воспринимает обеих актрис как двадцатипятилетних.

Нехорошая мамаша стреляет из того самого пистолета, которым в первом акте укокошили писательницу Генрих, потом бьет этим пугачом героя по голове, и они начинают красиво драться: оба высокие, сильные – вот где возникает сексуальность, Буниным отнюдь не предусмотренная.

Мамаша перекидывается на Русю, длиннорукими жестами ставя ей ультиматум: “Мать или он!” Руся покорно становится на колени.

И происходит мизансцена довольно шокирующая: эта дылда берет мою

Вику за бутафорскую косу и трижды прижимает Викино личико к своему лобку. На третий раз они скульптурно застывают, а все остальные участники действа на цыпочках удаляются…

Конечно, это чистейшей воды искажение классики: ручаюсь за Бунина, что он не имел в виду никакого лесби между Русей и матерью. Но, с другой стороны, как сделать убедительным для зрителей тот факт, что