Руся отказывается от любимого мужчины? Какого черта она не плюнула на безумную маманю и не спасла свою собственную женскую жизнь?

И тут во мне зародилась крамольная мысль. Бунин, повторю, – эротический писатель номер один. Кто еще умел так красиво и в то же время наглядно описать женские глаза и волосы всех цветов и оттенков, носы и губы всех форм, плечи, груди, руки, подмышки, животы, попы, бедра, лодыжки, даже ступни? То есть женщину от и до.

И все это в сочетании с богатством природы, в симфонии цветов, звуков и запахов! Но… Есть одно “но”.

Как кончаются любовные сюжеты “Темных аллей”? То героиня коварно бросает мужчину, как Муза Граф, то уходит ни с того ни с сего в монастырь, как в “Чистом понедельнике”. Какая-то из-за пустяковой ссоры травится, какая-то гибнет из-за преждевременных родов, еще у одной любимый мужчина внезапно умирает в парижском метро… Даже если трагично, тем не менее всякий раз красиво и возвышенно. Не спорю, все это в жизни случалось и случается.

Но редко. А чаще, в абсолютном большинстве случаев, разрывы осуществляются по одному некрасивому и совсем не поэтичному сценарию. Мужики, холостые и женатые, просто бросают бедных женщин – жен, любовниц, случайных встречных – самым циничным и беспощадным образом. Бросают зачастую вероломно, внезапно и без объяснений. Те же отнюдь не травятся, не топятся, не находят себе “другого, который еще лучше”, а продолжают мучительно жить в холодном и жутком одиночестве…

А тогда я напряженно ждал конца немой сцены. То есть немым-то было все представление, финальной же сценой стал одно- или двухминутный неподвижный пластический дуэт Руси и матери.

Вот и мой выход. Он происходит уже после того, как первый каскад аплодисментов прокатился по залу, после того, как исполнителям главных ролей вручили положенные ритуальные букетики. Господин с розами делает решительный шаг на подмостки. Ни зрители, ни труппа еще не знают, кто же его избранница…

Ну, не просто же сунуть в руки цветы – и уйти. Худенькая щечка совершает поворот в мою сторону, она, конечно, чем-то намазана, и мои губы принимают на себя частицу грима. Искрящиеся глазки загадочного цвета – уже мои. Я даже не успеваю произнести какую-нибудь поздравительную реплику: пантомима так пантомима. Я принял условность, и теперь мы будем жить по законам большого молчания…

И вот она ведет меня в свою жизнь, в маленькую заманчивую глушь между Боровой и Воронежской улицами. Ни души вокруг. Как это она здесь ходит одна поздними вечерами? Четырехэтажное здание неопределенного возраста и цвета притаилось во дворе. Двери настежь, никаких замков: заходи и делай тут что угодно. Квартира у нее на первом этаже, а решеток на окнах нет. Ведь залезть могут…

– И залезали на кухню. Дважды. Один раз бутылку пива унесли из холодильника, а во второй – кошелку с помидорами, которые мама мне из Волгограда с поездом прислала.

Первого вора я бы, пожалуй, простил и помиловал. Так рискнуть ради бутылки пива – это даже романтично. А второй – подонок. Он оскорбил родственное чувство. Чувство, с которым мама там к поезду кошелку тащила. И чувство, с которым Вика своими тонкими ручками эти помидоры с вокзала домой несла.

У нее целых две комнаты. И в обеих так просторно, будто домушники только что вынесли все лишнее. Мебель пятидесятых годов. Магнитофон

– из древних советских кассетников. Книжная полка – сплошь в поэзии, а на комоде тяжелые индуистские фолианты.

Теперь уже все предрешено. Я вошел в этот худенький, странный и молчаливый мир. Как занавес, снимается клетчатый плед, под ним – темно-зеленая простыня, а на ней – свежевымытая гибкая Вика.

Завороженный поэтичностью картинки, я вдруг вспоминаю о прозаической стороне дела. У меня ведь так мало опыта и по этой причине даже нет в кармане серебристого или золотистого пакетика с резиновым колечком внутри… Говорят, молодые девушки теперь сами всегда снабжены… Или

Вика уже не настолько молода, не настолько продвинута?

– А я не должен…

– Чтобы детей не было? Для этого я кремом пользуюсь. Приготовилась уже. А в другом смысле – я вам доверяю.

Не столько радует меня это доверие, сколько огорчают сами слова убийственные “чтобы детей не было”. Девочка, зачем ты привела к себе в жизнь этого постороннего, бесперспективного искателя приключений?

Человека, с которым тебе даже на “ты” трудно перейти. Больно мне глядеть на твой целенький детский животик. Надо, чтобы у тебя как раз были дети. Затаскивай в постель молодого красавца – и никаких кремов! – зачинай, беременей тайком, а потом атакуй мерзавца, шантажируй, добивайся если не законного брака, то хоть статуса постоянной любовницы. Не засыхай, березка, цвети, сочись, ты же такая стройная и трогательная, подобных тебе не так уж много в нашем холодном городе, в нашем недобром мире…

Ты мне очень нравишься, но разве я люблю тебя? Разве я готов навсегда остаться в твоем убогом жилище или забрать тебя в свои небогатые, но все же не такие холодные апартаменты? Мне просто любопытно, что я сейчас почувствую, войдя в твое тело, какие воспоминания будут у меня завтра, вдали от тебя.

Так, заработал во мне орган по имени совесть. Но что толку? Одеться?

Напялить на Викины точеные конусы маленький синий бюстгальтер, а готовую к встрече бездну облачить в трусики? Ведь на мне мои белые еще имеются, и пока не представал я… Нет, представал… В бане-то видела она меня во всей, с позволения сказать, красе… Запоздалой нравственностью своей только оскорблю женщину, у которой так мало хорошего в жизни, что за радость сойдет и мое скромное мужество.

А, пропадаем!

Какое покорное тело, однако. И какой у него горьковато-шоколадный вкус… Прежде судьба сводила меня с женщинами солнечными, яблочными, утренними. С ними весело, но каждый раз их приходится завоевывать как бы заново. А эта, ночная и печальная, – вся твоя. Пожалуй, впервые в жизни себя почувствовал этаким царем, царьком во всяком случае.

А она на меня так по-детски смотрит, беззащитно. Не позволяет себе вольностей, смиренно ждет, когда я первый к ней прикоснусь. Руку мою к щеке прижимает и взглядом говорит, что отдает себя в полное мое распоряжение. На все согласна. Даже страшно за нее становится.

Замечаю на лбу у основания волос маленький крестик беленький. Откуда он?

– В детстве с горки каталась и лоб расшибла. Зашивали мне его.

Бедненькая! Снова хочется ее гладить, утешать…

Вот опять я привязываюсь, с самого начала. Прямо как коккер-спаниель ушастенький, который живет-живет у любимого хозяина, а между тем всякий, кто его на улице приласкает, запросто увести может. Вика тоже оделась и тянется меня провожать. Разрешаю ей сделать со мной несколько шагов до Боровой и отправляю назад. Жду, пока она вернется и включит свет в комнате, где мое второе “я”, жадное и самодовольное, так и разлеглось на зеленой простыне.

Свернув направо, прохожу мимо заброшенного краснокирпичного собора.

Архитектурный бомж какой-то! Весь избитый, исцарапанный, ободранный.

Может, он большой исторической ценности собой не представляет, но разве можно так обращаться с творением рук божьих и человеческих!

Кто над ним так надругался?

И все-таки не убит он! Над дверью дешевенькая табличка “Дом

Евангелия” – стало быть, обитаем, не всегда на замке. Под башней у него, как бы на шее, имеется простейший крестик из двух деревяшек. А на плече, на уступе каменном, маленький зеленый клен листву пустил.

Это меня особенно трогает…

Да еще мы с Викой оказались почти соседями. Перейти Обводный, свернуть на Звенигородскую – и я уже рядом с домом своим. Искушение поселилось в пятнадцати, от силы двадцати минутах от главной жизненной артерии… Ветерок подул со стороны автовокзала, с которого я отправлялся за запретными плодами. Новгородское счастье мне прощально улыбнулось.