Этими суровыми занятиями королевское утро еще не заканчивалось. Его призывали и другие, не менее важные обязанности. Он давал аудиенции послам, принцам, высшим должностным лицам – канцлеру, коннетаблю и так далее, а в иные дни – вполне возможно, и тем, кто обращался к нему с прошениями или жалобами. Принимал он как важных посетителей, так и просителей в простом утреннем наряде: пурпуэне и штанах из прочной материи, ничем – ни вышивкой, ни кружевами – не украшенных, потому что он запрещал другим роскошествовать, и сам – по крайней мере в одежде – подавал им пример скромности.

Принимая тех, кто был допущен под пресветлые очи, король не мог не слышать шума толпы, которая сразу же, как распахивались ворота, заполняла королевский дворец, поскольку вход туда был открыт в течение всего дня. Такая странная толпа людей, явившихся со всех концов Парижа. Сдерживаемые солдатами гвардии, эти люди оккупировали лестницу Генриха II и часами толклись на ступеньках, иногда выплескивая «излишки» во двор. Оставшиеся внутри топтались на месте, переминались с ноги на ногу, жужжали, гудели, кричали, толкали друг друга локтями, ссорились, создавая почти базарную атмосферу.

Кто только ни попадал в эту толпу! Птицу какого полета и какого разноцветного «оперения» тут было ни увидеть! Вот придворные, стремящиеся поймать взгляд, услышать брошенное в их сторону словечко, привлечь к себе хоть мимолетное внимание государя… Вот светские львы с изысканными манерами… А рядом – финансисты, хроникеры, охочие до свежих сплетен, записные интриганы, тоже ищущие, чем бы сегодня при Дворе поживиться, провинциалы, иностранцы неведомо каких национальностей, веселые и говорливые гасконцы… И просто тучи любопытных, жаждущих увидеть короля во всем блеске его величия.

Все они стремятся проникнуть в Большой зал: а вдруг Его Величество снизойдет все-таки до того, чтобы показаться? Все стремятся, но удается мало кому. Разве что сильным мира сего или тем, кто в свите у знатных людей, или тем, кто богатством убранства способен доказать, что владеет приличным состоянием. Потому что бедноту и деревенщину луврские лакеи вместе с привратниками гонят отсюда куда безжалостнее, чем гнала бы свора сторожевых собак. Им наплевать на то, что за жалким видом может скрываться редкостная добродетель. Однажды, как описывается в «Сатирическом романе», ими был изгнан в качестве портящей все стадо паршивой овцы – только из-за того, что был одет в плащ из грубой шерстяной ткани и выглядел чуть ли не нищим, – славный вояка-капитан, потерявший глаз на службе королю и Отечеству.

И, пожалуй, только гасконцам удается приручить этих злобных псов. Или усыпить их бдительность. Мы уже видели этих гасконцев в поисках выпивки и хлеба насущного на улицах города. А вот теперь один из них явился в королевский дворец, надеясь поймать здесь улыбку лукавой дамы Фортуны. Переодевшись в приличествующий такому случаю наряд, взгромоздившись на лошадь, взяв в сопровождающие слугу (помните: общего на всю компанию соотечественников?), он рассчитывает произвести здесь блестящее впечатление, потому что его костюм соответствует последнему крику моды, иными словами – сотворен по предписаниям трех или четырех щеголей, насаждающих эту моду при Дворе, а кроме того, потому, что как у его лакея, так и у его коняги – «ливреи» с гербами.

Чувствуя себя ничем не хуже принцев или там герцогов, являющихся «почетными гостями» Лувра, наш молодой дворянин с пустым кошельком, выказывая редкостную находчивость, спешивается прямо у подножия лестницы Генриха II. Ну и кто решится теперь остановить столь напыщенного фата? Такого храбреца? Не снимая касторовой шляпы с широченными полями и несусветной величины плюмажем, прикрепленным вместо бриллиантовой броши заколкой с фальшивыми камнями, приобретенной у какого-то дворцового mercadent, блестя глазами, сияя улыбкой из-под чертовски лихо закрученных усов, он шел, и гвардейцы расступались перед ним, а он отвешивал направо-налево грациозные поклоны. Продравшись затем сквозь толпу, он, гордый, как петух из его родной деревни, поднимался по ступенькам королевской лестницы, и сотни хлыщей на пути завидовали его пурпуэну, подбитому четырьмя, а то и пятью слоями тафты, прикрытому ротондой с двумя рядами кружевных волн, штанам с разрезами а ла Помпиньян, на которые (штаны, естественно, а не на разрезы) пошло минимум восемь локтей^[18]«фриза пополам с эскарлатом»^[19], высоким каблукам и позолоченным шпорам сапог, доходящих до бедер, но позволяющим, однако, видеть бледно-алые шелковые чулки, розам, которыми подхвачены ленты подвязок на уровне колен, а также тому, что украшает полы его камзола, запястья, локти, перевязь его шпаги…

Ах, до чего же он хорош и как должен нравиться дамам! Но поможет ли ему это переступить порог Большого зала?

– Братец, – говорит он надменному привратнику, первым попадающемуся ему на пути в вожделенные края. – Братец, ну и славный же ты парень! И храбрец наверняка! Бьюсь об заклад, ох и ублажает же тебя твоя подружка! И ни в жизнь не поверю, что такая она жестокосердая, что способна устоять и не сдаться сразу, увидев такой гордый лоб, такие закрученные усы!

Произнеся все это и оставшись вполне безразличным к тому, что может услышать в ответ, наш гасконец решительно и непринужденно вступает в собрание придворных. И сразу же – своей приятной наружностью, роскошно завитыми локонами, тонким ароматом, источаемым подвешенным к одежде l'oiselet de cypre – он привлекает к себе собеседников, и те уже не могут оторваться от колоритного гостя. Он болтает обо всем и ни о чем – от дуэлей до любовных приключений; он осуждает того за излишнюю отвагу, а этого за излишнюю жажду милостей короля; он осведомляется о том, какие нынче в ходу новые пенсионы; он старается узнать, в каком именно проигрыше оказались Креки и Сен-Люк; он оплакивает уменьшение доходности своих земель; он рассуждает о небезопасности сужения рент; он хвастается своими успехами в последних битвах с протестантами; он с пафосом описывает богатства принадлежащих ему замков… Словом, он щедро делится всеми новостями, какие только способна породить его буйная фантазия.

Однако, треща не хуже сороки и раскланиваясь направо-налево в знак приветствия знатным людям, которых он сроду и не видел, этот хлыщ ухитряется подстеречь достаточно высокопоставленного сеньора, который готовится войти в королевский кабинет, тут же пристраивается к его свите и проникает туда вместе с ней. Ах, если бы он понравился Его Величеству, ах, если бы он стал его фаворитом! Увы! Его Величество не обращает на нашего гасконца ни малейшего внимания… Что ему остается? Покинуть кабинет, никем так и не замеченным? Ничего не поделаешь, приходится, зато, по крайней мере, можно спуститься по «малым ступенькам»^[20]. А дальше? Отправиться обедать с приятной компанией? Но пригласят ли они незнакомца? Нет. Все поворачиваются к нему спиной. Прекрасная дама Фортуна на этот раз не улыбнулась ему. Ничего – улыбнется завтра! Впредь он может кичиться тем, что теперь-таки кум королю, раз уж тот удостоил его чести спуститься по «малым ступенькам». А потом, уже вернувшись в свое убогое жилище, он станет расписывать друзьям, с которыми делит хлеб, натертый чесноком, запивая его водой, свои подвиги, – и непременно засунет в рот зубочистку. А потом много часов подряд перед всяким, кто только захочет его выслушать, он станет вздыхать: «Ах, что за умнейшее изобретение – зубочистка, до чего она полезна после пирушки у мессира Коссе-Бриссака, где подают такое превосходное мясо и такую отборную дичь под старое доброе бургундское!..»

Возможно, из-за того что Людовик XIII, несмотря на все свои распоряжения, понимал, что толпа в Большом зале весьма разношерстна, он появлялся там редко и ненадолго. А обычно после аудиенций – тоже, впрочем, скорее из вежливости и ради соблюдения приличий, чем даже из простой симпатии, – направлялся в покои королевы Анны Австрийской. Этим визитам, как правило, отводилось тоже не слишком много времени. Да и не было его особенно много: приближался час обеда.