Как раз в этот наиболее аристократический период организации своих приемов маркиза и закончила отличавшийся тонким художественным вкусом декор Голубой комнаты. Потолок и стены приобрели лазурный оттенок, с карнизов свисали гобелены с имитирующим сине-золотую парчу фоном, по которому были рассыпаны дивной красоты алые и белые узоры. Гобелены чередовались с картинами на мифологические и религиозные сюжеты и с пейзажами. Великолепный паркет был покрыт роскошным турецким ковром. Посреди, под легким газовым балдахином, возвышалась кровать с занавесками и покрывалом из брюггского атласа, расшитыми золотой нитью и окаймленные серебряным позументом. Обычно хозяйка принимала гостей полулежа под пологом, гости же рассаживались на расставленных вокруг ложа стульях, приспособленных под сиденья для дам в юбках с фижмами, и табуретах. Чехлы как на стульях, так и на табуретах, были сшиты из темно-красного бархата и украшены серебряной бахромой. В углу, на столе черного дерева, стоял огромный серебряный канделябр с пятнадцатью разветвлениями, в каждое из которых была заботливо вставлена ароматизированная свеча. По всему салону были размещены круглые столики об одной ножке и другие – с ножками, выгнутыми по моде, тут и там стояли отделанные эмалью или маркетри шкафчики с отделениями для драгоценного китайского фарфора – прозрачного на просвет, алебастровых или лазуритовых статуэток. Бронзовая корзинка и хрустальные вазы со свежими цветами украшали каминную полку. На книжных полках с витыми колонками стояли переплетенные в сафьян томики, а завершающим штрихом изысканной меблировки были – редкость в ту пору! – стенные часы. Голубая комната, судя по описаниям, могла бы служить образцом парадного помещения, где роскошь не противоречила здравому смыслу, вкусу и чувству меры.

Ни на единую минуту в течение долгих-долгих лет в голову маркизы не забредала шальная мысль о том, чтобы позволить проникнуть в салон кому-то из внешнего, чуждого ей мира буржуазии, хотя там наверняка нашлись бы люди, способные куда лучше, чем ее друзья-придворные, снабдить ее пряной духовной пищей, которая была ей так необходима для выживания. Но она не терпела толпы, она до дрожи боялась какой бы то ни было вульгарности. Дочь и жена дипломатов, она предпочитала сдержанную, только чуть-чуть присоленную и приперченную беседу, исходящую из уст говорящего и доносившуюся до ушей слушающего в виде нежного шепотка.

Пока мадам де Рамбуйе формировала в соответствии с собственным вкусом свой салон, госпожа де Лож организовывала свой. Она была не так знатна и богата, как соперница, и потому испытывала куда больше трудностей при вербовке посетителей. Такое впечатление, что она выбирала тех, кого стоит пригласить на прием, главным образом из числа гугенотских группировок квартала Сен-Жермен, а кроме того, присматривала будущих гостей в доме сестры, Мадлен Брюно, жены Пьера де Беренгена, тоже протестанта, первого камердинера короля и конфидента государя, человек могучего ума и тонкого остроумия, в доме которого собирались придворные, чтобы воспеть ему хвалу. Чтобы удержать при себе избранников, мадам де Лож располагала двумя средствами: искусным кокетством, которое обеспечивало ей ахи и вздохи «умирающих от любви», и умением вести легкий, непринужденный, приправленный шутками разговор, представлявший собой сплошную импровизацию – умением, которое все современники хором объявили «чарующим».

С самого начала альков мадам де Лож приобрел черты протестантского центра. Пусть там и появлялись время от времени такие знатные католики, как Шарль де Гонзаго, герцог де Невер, необычный своей взбалмошностью, мечтательностью и буйной фантазией персонаж среди принцев, как-то приблудившийся сюда по нечаянности, но глава гугенотского движения герцог Анри де Роган и его наиболее преданные адепты, среди которых выделялся сьер де Отфонтен – к нему хозяйка салона испытывала что-то вроде дружеской влюбленности, оставались наиболее примечательными завсегдатаями.

Приблизительно году так в 1615-м и вроде бы почти одновременно в альковах обеих дам – и госпожи де Рамбуйе, и госпожи де Лож – появились два поэта: Малерб и Ракан. Кто их туда привел, неизвестно. Оба они были дворянами, и именно это послужило пропуском в салоны, а вовсе не то, что они кропали вирши. Впрочем, Ракан в те времена еще и не накропал ничего, кроме весьма незначительных вещиц. Он выглядел достаточно жалким в обоих особняках, где посмеивались над его неловкостью, над его рассеянностью, над странным дефектом речи, из-за которого он вместо «к» произносил «т», а вместо «р» – «л», из-за чего не только «кот» звучал, как «тот», но и его собственная фамилия «Ракан» превращалась в чужую – «Латан»…

Малерб же, в отличие от своего юного ученика, вызывал в обоих домах уважение. Ему уже перевалило за шестьдесят, но он все еще держался прямо, был хорошо сложен и являл миру над широкими плечами лицо с гордым взглядом, обрамленное собственными волосами, а не кудрями парика, и длинной бородой веером. Малерб был немногословен, но заставлял себя слушать и слышать, потому что «говорил только то, что слушать стоило». Порвав помимо воли с госпожой д'Оши, он теперь очень редко встречал безалаберную виконтессу, да и при этих происходивших с огромными интервалами свиданиях чувствовал себя неимоверно смущенным тем, что между ним и его Калистой стоит, наблюдая, тень несносного ее супруга.

Как в салоне мадам де Рамбуйе, так и в салоне мадам де Лож престарелого поэта, вне всяческих сомнений, привлекали дамы – хозяйки альковов. Вовсе не иносказательно окрестили его там «папашей-сладострастником»: он только и мечтал о том, чтобы результатом демонстрации влюбленности стало полное подчинение его капризам закованных в латы добродетели героинь поэтических творений. Очень скоро Малерб объявил себя пламенным воздыхателем обеих, но все говорит о том, что он явно предпочитал маркизу ее конкурентке. Именно мадам де Рамбуйе, сиятельной Артенис[136], которой он присвоил имя, на века закрепившееся за нею самой и ее салоном, поэт посвящал волнующие любовные стансы – лучшее, что вообще когда-либо выходило из-под его пера, тогда как для госпожи де Лож его хватало лишь на прозаическую лесть. Вот таким образом, встав на вахту любви, поэзия впервые проникла во дворец Рамбуйе, но в те времена ей пока еще отказывали там в каком-либо виде на жительство. Да и в особняке Ложей что-то не заметно было, чтобы она получила хоть маленькое преимущество: здесь тоже стихам места не находилось.

И только в 1625 г. произошли два события, которым суждено было совершенно изменить характер собраний в обоих домах. Клод Дюрре дю Пюи Сен-Мартен, сьер де Шодбонн представил госпоже де Рамбуйе Венсана Вуатюра, сына одного богатого виноторговца. Маркиза прочитала несколько игривых и изящных шуток, вышедших из-под пера этого элегантного и рафинированного юнца, и шутки его совершенно ее очаровали. Ну и она, ласково приняв дебютанта в высшем свете, пригласила его бывать почаще. За несколько недель поэту удалось полностью покорить сердце хозяйки салона, обнаружившей, что новый знакомец – самая что ни на есть продувная бестия, хитрец из хитрецов, каких она еще в жизни не видывала, но вместе с тем и умница, каких мало, и фантазер, притом весьма хорошо образованный и всепонимающий, и мастер розыгрышей, и охотник до галантных любовных похождений, и насмешник… Словом, в одном лице сошлись все качества, встретить которые в мужчине маркиза уже и не чаяла. В Вуатюре она сразу же увидела человека, способного вдохнуть душу в грубоватый стиль шуток слишком уж тусклых, на ее взгляд, приемов, и оживить эти встречи, потчуя постоянных посетителей своими изящными стишками и отвлекая ее самое от мрачных мыслей. И – с радостной решимостью распахнула перед ним двери своего дворца.

В то же самое время мадам де Лож, только что с восторгом проглотившая первый сборник писем Жана-Луи Геза, сьера де Бальзака[137], свела знакомство, быстро перешедшее в дружбу, с молодым мастером эпистолярного жанра, явившимся в Париж из Рима, чтобы насладиться здесь зачинающейся славой, и ввела его в свой альков, представив постоянным посетителям в качестве бога Красноречия.