Вот таким образом в двух до тех пор принимавших исключительно аристократию домах – дворце Рамбуйе и особняке Ложей – оказались даже не просто желанными гостями, но почти воцарились два писателя, два представителя буржуазии. И отныне, можно считать, в обоих кружках дары Духа приступили к попыткам уравновесить ценность дворянских титулов. Нет, разумеется, я не хочу сказать, что мадам де Лож или маркиза де Рамбуйе стали активно собирать вокруг себя пишущую братию и возжелали немедленно преобразовать свои альковы в чисто литературные салоны. Конечно же, ничего подобного не произошло и не могло произойти. Ни одна, ни другая дамы вовсе не заботились о том, чтобы постоянно или по крайней мере регулярно угощать своих посетителей интеллектуальными забавами. Под крышей что одного, что другого особняка литература оставалась развлечением, а вовсе не серьезным занятием. Но тем не менее милые дамы быстро сообразили, что благосклонно принимать литераторов, ухаживать за ними, льстить им попросту выгодно, потому что служит их собственному прославлению в настоящем и будущем.

А впрочем, готова ли была каждая из них к тому, чтобы играть роль хозяйки салона, где искусство слова могло бы занять главное место? Безусловно – да! Выше уже говорилось о том, что обе дамы получили прекрасное образование. Мадам де Рамбуйе к тому же с легкостью сочиняла мадригалы, катрены, стихотворные послания, эпитафии, писала как совершенно ясные, так и изысканно двусмысленные письма, способные служить образцами искусства риторики. В ее наследии можно найти целый сборник прозаических «Молитв», оцененный Таллеманом де Рео после смерти автора как «чрезвычайно хорошо написанный»[138], а кроме того, и сборник стихотворений. Мадам де Лож, едва ли не с детства склонная к приятному делу версификаторства, – особенно ей удавались импровизации, – оставила своим наследникам после кончины увесистый том, битком набитый рифмованными строками. Кичившаяся также своей репутацией мастера эпистолярного искусства, она упорно трудилась над прозой и весьма преуспела в сочинении писем, слишком часто переполненных всяким вздором, но очень нравившихся, тем не менее, довольно поверхностно судящим ее современникам. «Поскольку это была единственная представительница прекрасного пола, умевшая вносить в письма здравый смысл, – замечал все тот же Таллеман, – ее эпистолы понаделали шума при Дворе». Однако, добавляет писатель, «не сказать, чтобы эти письма были так уж прекрасны на самом деле. Разве что – для своего времени»[139].

Невозможно было бы провести сколько-нибудь осмысленное сравнение салонов мадам де Рамбуйе и мадам де Лож. Сходства между ними, казалось, не было ни малейшего. Действительно, из всего, что уже говорилось, ясно: круг посетителей алькова последней с самого начала «сборищ» и до самого их конца был менее значителен по качеству и количеству гостей, равно как и по роскоши обстановки и приемов, по степени удовольствия для души, разнообразия и значительности интеллектуальных утех. Бальзак – само тщеславие, сама суетность, напыщенность и педантизм, этот самый Бальзак, даже и вернувшись в Ангумуа[140], продолжал царить в салоне мадам де Лож, накладывая отпечаток своего духа, не без проблем и шероховатостей сплавлявшегося с суровым протестантским духом, который старалась поддерживать хозяйка алькова. Вуатюр – сама веселость, ирония, элегантность, любезность – властвовал во втором салоне, преобразуя его по своему образу и подобию, но и сам отражая его, подобно зеркалу, среди игр и смеха, неизменно связанных с его там пребыванием.

В то время как во дворце на улице Сен-Тома-дю-Лувр, как мы видим, с годами все чаще стали появляться поэты, романисты, драматурги, мэтры эпистолярного жанра, ученые, прославленные благодаря своему таланту, памфлетисты и даже «поэты-по-уши-в-дерьме» – такие как, например, некий Луи де Нёфжермен, ваявший акростихи в форме буриме, который сам себя называл «приходящим дураком» (видимо, как бывает «приходящая прислуга»)[141], кто же посещал особняк на улице Турнон? Тоже весьма достойные люди: нафаршированные греческим и латынью эрудиты, историки, моралисты, протестантские пасторы, ученые самых разных специальностей и среди прочих мадемуазель де Гурне, посвятившая мадам де Лож свою «Защиту поэзии и языка поэтов»; некий сьер де Круа, который преподнес хозяйке салона сотворенную им в честь нее довольно скверную трагикомедию «Климена»; Николя Фаре, автор «Порядочного человека», в те времена – настольной книги людей из высшего общества; Коснак, поэт из провинции Лимузен; Барден, будущий академик; Сезар де Нострадамус, историк, написавший «Провансальские хроники»; Жак Левассер, преподаватель и ректор Парижского университета; Саломон Сертон, переводчик Гомера; эксперт в области генеалогии д'Озье. Добавим к этой группе, более склонной в речах к строгости выражений, чем к веселью, нескольких мимолетных перебежчиков из отеля Рамбуйе: Ожье де Комбо, Пьера де Буасса, Валантена Конрара, религиозных людей, приходивших окунуться в благотворную атмосферу гугенотского очага мадам де Лож. Добавим сюда и Вожла, грамматиста, который обучал последнюю искусству обогащать свою прозу тем, что он называл «бесконечными периодами»; Менажа, насыщавшего ее пытливый ум своими познаниями в этимологии; Годо и Вуатюра, наконец, опутывавших ее в качестве настойчивых ухажеров любовными сетями.

Однако, как бы там ни было, госпожа де Лож, несмотря на все прикрасы, на все кокетство, на умение интересно вести беседу, казалось, в отличие от мадам де Рамбуйе, была не знакома с искусством обольщения своих гостей, не умела очаровать их. Обычно она завоевывала их уважение, даже – почитание, часто дружбу, а то и подобие любви, но никогда – то благоговение, то обожествление, которым наслаждалась маркиза в своем кругу. Один из современников обмолвился, что из письменных восхвалений, которые ей расточали поклонники, был составлен толстенный том, предваренный шестистрочной строфой самого Малерба, правда, не ставшей лучшим из его творений. Случайная обмолвка? Ошибка? Или эти стихи никогда не были опубликованы? Как бы там ни было, но нам удалось, да и то с огромным трудом, разыскать, роясь в обширном литературном наследии той эпохи, всего дюжину стихотворений и писем, где идет речь о госпоже де Лож, в то время как чуть ли не во всех произведениях, сохранившихся от этой эпохи, маркизе де Рамбуйе постоянно курят фимиам, отводя ей роль богини, не больше, но и не меньше.

Для того чтобы привлекать к себе сердца людей и удерживать их при себе, мадам де Лож не хватало одного-единственного, но весьма существенного качества – деликатности, чувства меры. С удивительной беззаботностью, ни на минуту не задумываясь, она ранила окружающих и выливала ведра холодной воды на едва начинающие воспламеняться чувства. Вот пример. Она заключила с Бальзаком молчаливое соглашение о том, как удовлетворять их обоюдное тщеславие: читая или предлагая кому-то прочесть на людях его письма и другие творения, мадам де Лож таким образом обеспечивала в собственном салоне, а следовательно, и в столичном обществе, славу педанту, который, удалившись в Ангумуа, опасался забвения не меньше, чем смерти. В ответ Бальзак обязался использовать всякий удобный случай, чтобы воспеть женские достоинства приятельницы, равно как и ее поэтический и эпистолярный гений. Писатель свое обещание сдержал. Он окрестил, еще бывая в салоне, мадам де Лож Уранией. И отныне она стала для него именно Уранией – ученой, божественной, небесной Уранией. Всякий раз, как он писал ей самой или общался с кем-то, кого она направляла к нему в качестве корреспондента, из-под его пера выходили только гиперболы. «Господь, – говорил Бальзак мадам де Лож, – возвысил вас как над прекрасным, так и над сильным полом и ничего не пожалел, чтобы достойно завершить это свое деяние… Вами восхищается лучшая часть Европы. И в этом восхищении сливаются две религии…Вы всегда будете в списке мудрецов стоять сразу же после самой Мудрости…Принцы – ваши придворные, а доктора всех наук – школьники рядом с вами».