— Везут! Везут! — закричали ребята.

Старая гнедая кобыла храпела, рвалась из оглобель. Алексей Осеевич до отказа натягивал вожжи. Два убитых волка свешивали с телеги лобастые головы. Между ними кучей лежали мертвые волчата.

За телегой шагал отец, рубаха облепила потное тело, и было видно, как перекатываются на груди и руках крутые мускулы.

Колхозники ужасались, разглядывая зубастые пасти, и благодарили отца. Каждый норовил пожать ему руку. Отец улыбался и, сняв кепку, вытирал ею шею и лоб, а сам искал глазами кого-то. И вот его взгляд встретился с глазами Митьки. В один момент Митька очутился рядом, и отец, смеясь, надел на него свое ружье. Мать стояла на крыльце, улыбалась и махала рукой.

«Нафасонилась» — подумал Митька, увидев на матери праздничную шелковую косынку.

Проходя мимо Леркиного дома, Митька с надеждой поглядел в окно и увидел сквозь стекло, среди красных гераней, бледное лицо приятеля. Лерка, тыча пальцем то на телегу, то на кузнеца, делал испуганные глаза и, прикладывая руку к щеке, качал головой. Митька понял, что Лерка показывает, до чего страшны убитые волки и какой храбрый человек Митькин отец. И тут впервые до сознания Митьки дошло, что его дружок ведь без отца. Митька потянул отца за рукав и показал ему на Лерку. Кузнец засмеялся и помахал Лерке кепкой. Народ стал оборачиваться: кого это так приятельски приветствует кузнец? Лерка покраснел от гордости. Еще бы, ведь сам охотник с ним поздоровался, даже кепкой помахал.

В Митькином сердце пели звонкие птицы. Он ухватился за отцову руку и взглянул на него восхищенными глазами. Отец счастливо засмеялся:

— Ты чего на меня так воззрился, сынок? Я ведь не кино. — Потом нагнулся и тихо спросил: — Теперь я уж не в долгу перед лосями, как ты думаешь?

Митька крепко прижался щекой к отцовой руке. Потом, подражая отцу, поднял голову, зашагал рядом. Так они шли по деревне, два товарища, а впереди них, злобно оскалив зубы, тряслась на телеге большая лесная беда.

Это была единственная в Наяхане русская печь. Та самая, в чьем жарком чреве замечательно упревают наваристые щи, стойко держится сытный запах хорошо пропеченного хлеба. Словом, пахнет там русским духом, которого искони не терпели всякие кащеи и змеи-горынычи, обитающие за тридевять земель.

Большая, тщательно выбеленная, она занимала одну треть домишка, который стоял на краю вдающейся в море косы.

Зимою рыбаки-эвены, заходя погреться, с удовольствием похлопывали по широким бокам печки, прижимая ладони к горячим кирпичам. Гостеприимные хозяева — засольных дел мастер Василий Ефимович и его жена знакомили гостей со всеми особенностями этого древнерусского комбайна жизненных благ:

— И еду сварить, и поспать есть где! И в случае простуды можно залезть в самую печь и попариться на здоровье духовитым, хвойным веником.

Во время этих лекций свет от лампы-«молнии» проектировал на белой плоскости печи своеобразный театр теней. Топорщились усы Василия Ефимовича, решительно двигалась увеличенная до длины указки тень его указательного пальца. Понимающе кивали кисточки на меховых малахаях гостей. Гости щелкали языком и восхищенно говорили, что печка «сапсем как дом!».

Потом все усаживались пить чай.

Тогда внизу печки возникала тень собаки с острой лисьей мордочкой и крутым завитком хвоста. Покрутившись, все это собиралось в комок, из которого торчали настороженные уши. Собака Нахалка заняла свое место. Каждый раз заходя к старикам, я подозрительно смотрела на печь. Ее присутствие здесь, на краю света, на сером берегу Охотского моря, казалось, не обошлось без вмешательства «щучьего веления».

Издавна русский человек мечтал покататься на широкой печной спине. И вот эта печь из какой-нибудь деревушки покатила через горы, леса, моря, океаны и прикатила…

Но история этой печки оказалась интереснее сказки.

Старикам Дудоркиным вместе набежало сто двадцать три годика. Три года были «гаком», принадлежащим Василию Ефимовичу. Родился он в пыльной степной деревеньке, где зачастую жаркими летами засуха начисто выжигала поля. Пересыхали горла колодцев. Вот почему в один такой голодный год, приехав в Астрахань на заработки, Васька Дудоркин влюбился в необозримую гладь морского простора и вступил в рыбачью артель.

Потом старый икрянщик, оценив расторопность парня, приспособил его к своему делу. Впоследствии, став уже опытным мастером засольного дела, Василий Ефимович не засиживался подолгу на одном месте. Желание повидать новые моря заставляло его кочевать с промысла на промысел. И вот уже стариком, наслушавшись рассказов об Охотском море, он приехал на далекий промысел Наяхана.

Евдокия Степановна безропотно сопутствовала своему непоседливому мужу, молча осваиваясь на новых местах. Василию Ефимовичу не помнилось, с каких пор за ним стала шагать эта хлопотливая, маленькая женщина. А Евдокии Степановне казалось, что всю жизнь впереди нее покачивалась широкая спина мужа, одинаково загораживающая ее и от ветра и от солнца.

Первые годы замужества, заслонив ладонью глаза, стояла она на берегу, высматривая возвращение артельных лодок, и, завидев Васин парус, со всех ног бежала домой ожидать прихода мужа. И как тускнела ее радость, когда Василий, не замечая ее улыбки, проходил мимо рук, готовых его обнять. Неласков был Василий Ефимович. Незаметно подошло время, когда они стали называть друг друга стариком и старухой.

До приезда Дудоркина специалиста-засольщика на промысле не было. Эвены только что начали организовывать свое промысловое хозяйство. Рыбу солили на совесть — лучше пересолить, чем недосолить. А икру… Заглянув в бочки с икрой и увидев там давленое, мутно-желтое месиво, старый мастер разгромыхался, как Илья-пророк. Но, взглянув на виноватые лица эвенов, крякнул и чуть не отгрыз себе половину уса.

Эвены почтительно смотрели, как Василий Ефимович священнодействовал над засолом икры. Тут дело измеряется секундами. Мастер катал икринку в пальцах, брал на язык, усы шевелились, брови вопросительно подымались, потом сходились к переносью — он уточнял время засола. Перемешивая икру в тузлуке, Василий Ефимович выхватывал икринки, растирал их в ладони и наконец давал знак откидывать икру на решета. И вскоре десятки бочек с крупной оранжевой кетовой икрой покатились к причалу в трюмы пароходов.

Заключая договор с Наяханским промхозом, Василий Ефимович имел простой план: повидать Охотское море, отработать положенное время, купить под Астраханью домишко, обзавестись лодчонкой и доживать век в тишине и спокое, рыбача для своего удовольствия. Не тут-то было. Пролетели три договорных года, а уезжать старику расхотелось. Полюбились и суровая красота Севера и по-ребячьи бесхитростные глаза эвенов, а главное, боялся мастер осиротить с таким трудом налаженное дело.

Исподволь он начал подготовлять к своему решению жену. Восторгался сухощавыми маслятами, которые она приносила из тундры. Уверял, что голубика много вкусней земляники, а морошка, вообще, превосходит все ягоды на белом свете. И наконец, приступил к решительному объяснению: дескать, не все ли равно, где помирать бобылями? И тут своя земля, а народ, хотя и нерусский, но душевный.

Евдокия Степановна молча выслушала мужа и потребовала… русскую печку. Старик на радостях пообещал. Сложил возле домика штабелек кирпичей и заленился. И не лежать бы старухе на печи в зимнюю непогодь, если бы не пригрела она в свое время бродяжку Нахалку.

Под Новый год старики выбрались в гости, в поселок. В зимнее время дорога шла напрямик через замерзшую бухту. Нахалка проводила своих хозяев до места и отправилась проведать поселковую помойку.

Была уже поздняя ночь, когда старики возвращались домой. В дрожащем свете звезд ледяная бухта напоминала лунную поверхность, по которой брели две маленькие черные фигурки. Справа возвышался белый обрывистый берег, слева вдали темнела полоса открытой воды.