Воздух всколыхнул неслышный, глубокий вздох моря. И сразу этот вздох превратился в туман. Туман выбрался на оледенелую бухту и, дыша слепым холодом, пополз на стариков, медленно всасывая их в себя.

— Не сбиться бы с дороги, старик, — встревожилась Евдокия Степановна, увидев, как растворяется в тумане идущий впереди муж.

— Держись за меня, бабка, а то растеряемся.

Туман густел. Евдокия Степановна крепко держалась за рукав мужнина полушубка, и ощущение нагольной овчины было единственным доказательством присутствия старика. Давно бы пора подойти к перевернутой лодке, что лежит неподалеку от дома, а ноги все еще запинаются о кругляшки льдин, обкатанных ветром.

— Ах, правее бы надо нам. Старик, а старик?

В этот момент Василий Ефимович споткнулся. Его мотнуло в сторону, и окоченевшие пальцы жены выпустили рукав. Она охнула, рванулась вперед и, схватив пустоту, упала. Руки окунулись в воду. Брызги обожгли лицо.

— О-ой! В воду я угодила!

— Стой, старая! Я тут, только не видать ничего. Ну-ка пошуми, я на голос пойду…

— Сюда, старик! Вроде от тебя чуток позади…

— Слышу, слышу! Не бойсь, выручу! Не ко времени купаться задумала! — пытался шутить старик, стараясь подбодрить жену.

И вдруг Евдокия Степановна услышала тяжелый всплеск от падения в воду грузного тела.

— Господи, — сказал туман стариковским голосом и стал отплевываться.

— Васенька-а! Ой, люди, спасите-е!.. Тоне-е-ет!..

— Не вой, не утоп. Держусь не знай на чем, однако подо мной вода. Либо мы в море подались, либо в трещину втемяшились. Ты, слышь, не вертися, лежмя лежи.

Старик услышал, как Евдокия Степановна торопливо зашептала:

— Да воскреснет бог, да расточатся… — и тоненько заплакала. — Все-то молитвы перезабыла.

Василий Ефимович пытался уяснить свое положение. Упав навзничь, он прошиб тонкий лед полыньи, успев, однако, руками вцепиться в ее края. Под затылком была ледяная опора, и пятка правой ноги упиралась в лед. Он лежал крестом на невидимой воде, и левая нога то с силой затягивалась под лед, то, всплывая, покачивала тело.

Тело коченело, приобретая мертвую неподвижность. Рядом замерзает его жена.

Чтобы помочь ей, ему надо оторвать руку от одного края полыньи и выброситься на твердый лед. Василий Ефимович попытался шевельнуться и с ужасом убедился, что силы нет. Значит — конец. Эх, бедная старуха! Лет сорок таскал он ее за собой по белу свету. Сорок лет она безропотно скоблила пропахшие рыбой полы промысловых домишек, в которых приходилось жить. А когда он сказал ей, что решил навсегда остаться в этом неприветливом краю с лютыми, долгими зимами, только и попросила что русскую печку. А он так и не удосужился сделать. И теперь вместо печки — полынья.

— Евдокия!

— Что, Вася?

— Смирно лежи и слушай… — Он хотел сказать старухе такие слова, которые согрели бы старую. Обняли бы сутулую спину, погладили сморщенные руки с синими набухшими жилами, но вместо этих неизвестных ему слов вырвались самые обиходные:

— Прости ты меня, Дунюшка, ежели случалось мне тебя обидеть.

Туман молчал. Страх сжал сердце Василия Ефимовича. Неужели старая — много ли ей надо! — уже никогда не ответит ему? Не услышит его прощальных слов?

— Дуняша-а! — крикнул он что есть силы, — Дуняш… — Голос пресекся, и старик хрипло всхлипнул.

— Опомнись, — странно спокойно прозвучал задержавшийся ответ. — Слышу я. Пришла нам смерть в одночасье, прости и ты меня, Василек.

— Ничо, старая, — подбодрился Василий Ефимович. — Главное, не шевелись, чтоб ненароком под лед не юркнуть. Авось дотерпим до свету.

Нахалка, загулявшая в компании поселковых собак, спохватилась и помчалась к дому, где оставила своих хозяев. От крыльца вели свежие следы. Старики уже ушли. Опустив морду, не упуская запаха, собака пробежала поселок, спустилась на лед и исчезла в тумане.

Василий Ефимович услышал прерывистое дыхание.

— Дунюшка, ай плачешь? Трудно тебе?

— Нет, не плачу, чего уж. Теперь поди недолго уж… — с трудом шевеля замерзшими губами, ответила Евдокия Степановна.

Прерывистое дыхание приближалось. Старик скосил глаза, и в тот же миг что-то ткнулось в его лицо, обдало горячим дыханием и теплый язык зашлепал по щеке.

— Нахалка! — вскрикнул Василий Ефимович. — Бабка, держись, Нахалушка пришла! Теперь не пропадем!

Ободряя жену, он старался отодрать руку от края полыньи. Рукавица вмерзла накрепко, и казалось, что и бесчувственные пальцы тоже вмерзли в лед. Но присутствие собаки придавало бодрость.

В ожившем теле напряглись все мускулы, преодолевая покорное оцепенение. Он вырвал руку из рукавицы и рывком выкинул тело из полыньи. Тяжело хлюпнули намокшие полы полушубка.

Нахалка подвизгивала где-то рядом. Евдокия Степановна тихо охнула:

— Нахалушка, не лижись!

Ощупывая руками лед, Василий Ефимович пополз в сторону собачьего визга и вскоре наткнулся на ноги жены.

— Дуня, вставай!

— Не могу, Вася, примерзла.

Старик уцепился за ее торбаса и с силой потянул на себя. Старуха приподнялась, с треском отрывая ото льда примерзшую шаль.

— Ползем, бабка, ползем! — торопил жену Василий Ефимович. — Нахалушка, милая, домой, домой веди! Вызволяй!

Словно поняв, собака взвизгнула и бросилась вперед. Через мгновение она возвратилась и, потыкавшись носом в лицо старика, снова исчезла. Так, поминутно исчезая и возвращаясь, она вела их в безглазом тумане.

Старики ползли на четвереньках. Чтобы не потерять жену, Василий Ефимович держал в зубах угол старухиной шали, а сам, переставляя бесчувственные руки, ощупывал дорогу.

Дома старик растирал побелевшие руки Евдокии Степановны медвежьим салом и, глядя в ее лицо, искаженное болью, говорил:

— Верь слову, с завтрашнего дня начну печь складать. Будешь ты полеживать на печке, я — возле печки, а Нахалушка — под печкой — всяк на своем месте. Мы ее, гляди, вот тут постановим.

Евдокия Степановна, несмотря на боль, улыбалась, глядя на суетящегося старика, а он широко разводил руками, показывая, сколько места будет занимать русская печь.

В ожидании лошадей, которых должны были пригнать из соседнего, якутского колхоза, начальник небольшой поисковой партии Дмитрий Николаевич в пятый раз принимался пить чай.

Неприятное скрежетанье заставило его выглянуть в окно. Всклокоченный бурый пес ожесточенно выгрызал консервную банку, придерживая ее грязными лапами.

— Эй, друг, брось железку жевать, лови вот лучше! — крикнул Дмитрий Николаевич и бросил собаке хлеб.

В один мах проглотив краюшку, пес улегся под окном, благодарно поглядывая на человека и метя хвостом.

Из домика вышли члены экспедиции: коллектор Николай, промывальщик Антон и рабочий Петр. От нечего делать они стали допытываться у собаки, как ее зовут.

— Балетка? — предполагал Петр. — Дружок?

— Шарик! Тузик! Волчок? Кабысдох? — наперебой орали Николай и Антон.

— Удивительно терпеливый пес, — удивился Дмитрий Николаевич. — Если бы ко мне так пристали, я бы показал вам «кузькину мать».

При упоминании «кузькиной матери» пес встрепенулся и поднял ухо.

— Догадался! — хлопнул себя по лбу Николай. — Его Кузькой звать. Ты Кузьма? — гаркнул он над ухом собаки.

Пес вздрогнул и сердито гавкнул.

Так за ним и осталась кличка Кузя.

На рассвете проводник-якут Иннокентий подогнал лошадей, и геологи двинулись в нелегкий путь по тайге, болотам. К вечеру, добравшись до небольшой долинки с сочной травой, разбили ночлег. Усталые лошади с хрупом щипали траву, как вдруг одна из них, всхрапнув, шарахнулась от кустов. Остальные, сбившись в кучу, испуганно заржали.