Я следил за полем, где лучшие в мире участники стипль-чезов стремительно галопировали мимо рядов в первом круге, и просто сгорал от желания быть среди них. Прошло десять лет, но я чувствовал себя так, словно катастрофа случилась лишь вчера. Овен Клинера расчесали и вычистили до блеска. Он в своей характерной манере поглядел на всех, слишком поздно выпустивших его на поле, однако десятки тысяч преданных поклонников громко приветствовали фаворита, заглушая иные возгласы. Конь приободрился и бросился к холму, чтобы уверенно победить под этот рокот.

Толпа разбушевалась. Многие весело выкрикивали и даже подбрасывали в воздух отсыревшие шляпы. Крупный серый жеребец одобрительно кивнул головой, откликнувшись на аплодисменты, и направился расседлываться к загону для победителей. Он стал героем и знал это. Взрослые мужчины плакали от радости и обнимали соседей, как знакомых, так и незнакомых. Я заметил лишь несколько расстроенных лиц: это были букмекеры, изрядно проигравшие на Клинере. Конь был национальным символом, иконой, домохозяйки ставили на него домашнюю утварь, а дети набивали ради Овен Клинера карманы пригоршнями монет. Да, Клинера можно было смело назвать богом среди не одной дюжины скаковых лошадей.

Радостный гул достиг своего апогея, когда владелица, сияя от счастья, повела его расседлывать.

И тут легенда умерла.

Слезы радости мгновенно сменились слезами отчаяния, как только всеобщий любимец и чемпион споткнулся и рухнул на траву. Он потянул за собой владелицу и придавил ее ногу полутонной своего туловища. Толпа стихла, и только группа азартных игроков в задних рядах трибуны еще не осознала, какая трагедия развернулась у них на глазах. Вопли владелицы лошади с ее разбитой и защемленной лодыжкой наконец сделались слышны во всех концах трибуны, и игроки тоже смолкли.

Овен Клинер надорвался, отдав скачкам с прыжками последние силы. Сердце, верно служившее жеребцу, когда он мчался к победе по челтенхемским холмам, не выдержало в момент его триумфа.

К бедной владелице потянулись десятки рук, и она смогла высвободиться, но отказалась от медицинской помощи и лечения своей вывихнутой лодыжки. Женщина держала голову Овен Клинера у себя на коленях, покачивая ее и плача безутешными слезами.

Я пронаблюдал, как ветеринар обследовал животное. Он приложил стетоскоп к его груди, покрытой серыми волосами, и несколько секунд пытался услышать биение сердца. Затем поднялся, поджал губы и покачал головой. Ни санитаров, ни попытки оживить, дыша в легкие, ни дефибрилляторных подушечек, ни массажа сердца, а лишь покачивание головой.

На поле выбежала команда служащих и расстелила зеленые холсты вокруг еще распаренного конского туловища. «А вот для человека, скончавшегося от сердечного приступа почти на том же месте, не стелили никаких холстов, – подумал я. – И это произошло всего три часа назад, если не меньше». Но никакой необходимости в холстах не было. Если раньше толпа жадно следила за человеческой драмой, то теперь все отвернулись, не желая быть свидетелями печального конца столь дорогого друга.

Над ипподромом как будто сгустился глубокий мрак. Его не смогло разогнать даже непредвиденное обстоятельство – служащий с весами, поскольку жокей Овен Клипера упорно не желал взвешиваться.

– Да как я буду это делать? – возражал он. – Когда мое проклятое седло по-прежнему на проклятой лошади, а она сейчас на полпути к живодерне.

На самом деле он задал риторический вопрос, тренер успел снять седло, как только жеребец рухнул на землю, а сам исчез из виду. Здравый смысл неожиданно взял верх, когда стюарды единодушно согласились, что расставшийся с седлом жокей сможет взвеситься и попозже.

Я стал размышлять, а что, если бы вместо лошади скончался жокей? Какими бы правилами воспользовались на ипподроме? Положили бы на весы его безжизненное тело? Мертвый груз. Эта мысль невольно заставила меня улыбнуться, и соседи смерили меня негодующими взглядами за возмутительное веселье во время национального траура.

Четвертый забег на розыгрыш Золотого Кубка – это стипль-чез «Фоксхантер», часто связанный с призом для наездников-любителей. Фаворит победил, но вернулся к почти безмолвным трибунам. В толпе больше никто не радовался, и возвратившегося призера встретили сдержанными хлопками.

– Куда запропастился мой чертов жокей? – спрашивал Билл Бартон всех служащих ипподрома поодаль от весовой.

– Хью Уокер? – уточнил я, когда Билл торопливо двинулся в мою сторону.

– Проклятый, коварный ублюдок, вот кто он такой. Смылся неведомо куда. Ты его видел, Сид? – Я покачал головой. – Он должен скакать на Лидед Лайте в следующем заезде, но я не могу его найти. Мне придется взять другого жокея и объявить об этом.

Он отправился в офис, чтобы поменять имя наездника в афише.

У финиша Лидед Лайта отодвинули на второе место, и толпа с криками поднялась с трибун. Ее настрой был таков, что жокей на победившей лошади, судя по его виду. вовсе не упивался своей победой. Многие зрители уже разошлись, и я тоже решил, что с меня хватит. Наверное, стоит дождаться Чарлза в его машине, надеясь, что и ему захочется покинуть ипподром до окончания скачек.

Я пробирался между рядами телефургонов у выхода, когда навстречу мне, спотыкаясь, двинулась женщина с широко раскрытыми глазами. Она была не в силах говорить, но указывала на проход у двух фургонов.

Эта женщина нашла Хью Уокера.

Он сидел, наклонившись к колесу одного из фургонов, и с удивлением глядел на меня. Не считая того, что его глаза ничего не видели и больше никогда ничего не увидят.

Хью по-прежнему был в костюме для верховой езды – бриджах, легких скаковых ботинках и тонком белом сюртуке с круглым стоячим воротничком, надетом под синюю куртку-плащевку. Она вполне могла уберечь его от дождя и мартовских холодов, но сейчас распахнулась, и я отчетливо увидел три расположенных рядом пулевых ранения в центре груди. Красные пятна выделялись на фоне белой шерсти. Я знал, что способна сделать одна пуля с человеческими кишками, поскольку сам когда-то чуть не погиб из-за неосмотрительности, но эти три пули оказались совсем близко к сердцу, и сомневаться в причине смерти не приходилось.

Чарлзу и мне не удалось вернуться в Эйнсфорд до полуночи. И, как часто бывает в подобных случаях, полиция прошерстила ипподром и опросила всех зрителей, не заботясь о человеческих чувствах и, похоже, почти не сообразуясь со здравым смыслом.

Полицейские прервали последний заезд и закрыли скачки, отказавшись выпустить кого-либо, даже находившихся на центральной трибуне и не имевших возможности добраться до места, где обнаружили Хью Уокера. У колов не было подходящих технических средств для допроса без малого шестидесяти тысяч человек. В конце концов они смягчились и позволили большинству промокших, рассерженных и огорченных зрителей покинуть ипподром. Толпа разбрелась, двинувшись к автостоянке, но домой смогла поехать, когда уже стемнело и ощутимо похолодало.

В какой-то мере мне было жаль полицейских. Они не представляли себе, что такое допрос множества посетителей скачек, шокированных смертью лошади и скорбящих об этой утрате. «Конечно, – откликнулись зрители, – гибель жокея волнует вас, стражей порядка, больше, чем смерть животного?»

– Ну и тупицы же эти копы, черт бы их побрал, – проворчал мужчина, сидевший рядом со мной. – Все жокеи рано или поздно надают и ломают себе конечности. И, по-моему, они получают по заслугам. Как ни грустно, это общее мнение. В случае победы героем становится скакун. А в случае проигрыша всегда виноват наездник.

Я не сумел столь легко отделаться, поскольку, несомненно, являлся свидетелем, и нехотя согласился пройти для дачи показаний в их наскоро сооруженною комнату для допросов в углу одного из опустевших ресторанов. Мне пришлось особо подчеркнуть, что я вовсе не первым обнаружил бедного Хью. Однако молодая женщина оказалась в таком оцепенении, что врач дал ей успокоительные и снотворные таблетки. Она уснула и была не в состоянии разговаривать с полицией. Ей повезло.