– Козью ножку-то умеете крутить? – между тем поинтересовался он. -

Куряки! Только дым через нос пущать! – Тут он достал клочок старой, пожелтелой от времени газеты, разорвал на перегибе на две части, ловко свернул две “козьи ножки”: острый мундштучок и набитый табаком конус, тупой стороной вверх. Даже красиво. И губы не печет, и нос греет.

Себе тоже свернул, закурил от лучины. Печку он топил на ночь даже летом. И похлебку он себе сам готовил в чугунке, Катям не доверял.

Никому и ничего не доверял.

– Ну что вытаращились? – спросил, глубоко затягиваясь. Цигарка от сильной затяжки полыхнула огоньком. – Садись, что ли?

Когда прокурор говорит “садись”, неудобно стоять. Это мы не вслух, а про себя. И, так как мы продолжали молча торчать перед его глазами, пояснил, через дым, что охота ему с нами за жизнь потолковать. А в ногах правды нет.

Мы продолжали тупо молчать. Уверен, что мысли у нас с Шабаном были в этот момент одинаковые. О чем нам с Глотычем толковать-то, да еще по ночам, если он хозяин, а мы батраки? Приказать – пожалуйста. Такое обращение мы признаем. Привыкли. Или, скажем, выслушать угрозы, как он умеет, – что кнутом засечет. Ну а говорильню по ночам разводить, оттого что ему не спится… Пустой номер.

Кажется, и до него дошло, что толковать с ним мы не расположены. Но мужик упертый во всем, он и тут стоял на своем.

– А что, – спросил странно, – впервой так наемно работать?

– Почему впервой? – возразил Шабан. – Мы в Таловке на полях тоже вкалывали. У Мешкова.

– Слыхал. Прохиндей ваш дилехтор. – Он пыхнул дымом. – Из партейных, небось? Меня они трижды сгоняли с земли, ваши партейцы.

– Почему наши? – взъелся Шабан. Я видел, что он начинает заводиться от ночного, непонятного для нас разговора.

– Ну ихие, – миролюбиво поправился Глотыч. – В гражданскую они разоряли, шарили по амбарам, не давали дыхнуть… Белые, красные, желтые, зеленые… Цвета разные, а манеры одинаковые… Разбойные. У всех одно: как от чужого пирога откусить. И разговор один: “К стенке! К стенке!”

Он помолчал.

– Потом нас как бы землицей одарили, хоть и не лучшей. Не успел праздник справить, забрали обратно. А я уж сорняк вывел, унавозил, на себе перегной возил, урожай сам-сто получил. Рассчитывал хлебушком поторговать, чтобы одеть-обуть семью – у меня пять ртов было, – как нагрянули алкоголики из комитета бедноты, все деревенские придурки, а с ними комиссар с револьвером. Прям как ваш дилехтор! Давай, мол, выгребай, чего спрятал, а то силой возьмем!

Два действия арифметики у их от образования: отнять да разделить.

Выгребли продовольствие подчистую. Но не успокоились. Стали остаток искать, нашли… Тут уж Сибирью запахло…

Он пригасил остаток самокрутки, стал вертеть новую. Мы вдруг заметили, что руки у него подрагивают. Никак разволновался?

Раскуривал долго, ничего не произнося.

– Семья?.. Да нет теперь никого, – сказал. – Про это не хочу.

И снова молча курил. Привстал, зачем-то выглянул наружу и снова сел.

– В охрану устроился… С другой фамилией: Глотов. Прошлое заштриховал, его не сыскать. И свидетелей нет. По бумагам я чист. А то, что вам говорю, это не от откровенности, я давно перестал людям верить… Скорей по необходимости… – Он ухмыльнулся. – Посля поймете.

Так как мы продолжали молчать, он добавил:

– В деревне, знаю, меня не любят. Лучше их живу. Но шапку ломят при встрече… И доносить опасаются… У меня в районе своя рука есть.

Спросил, упираясь в нас глазами:

– Курить еще будете?

Мы дружно ответили: “Нет”.

– Значит, не надо, – решил. – А что вы не разбойники, я и без бумаг понял. Ваши кровопивцы мне противны, едва их стерпел. Не лучше тех комиссаров с револьверами… Которые хлебушек у моих детишек отнимали…

Тут он замолчал, ткнул самокруткой в дощатый пол и стал ссыпать остаток махры в свой кисет, на котором было вышито по белому красным: “ММ”.

Вот он кто, на самом-то деле: “ММ”!

Михаил Михайлович? Матвей Матвеич? Митрий Митриевич?

Он поймал наш взгляд, усмехнулся.

– То-то и оно! Наглотался ихого дерьма, вот и Глотов! Хозяйства – во, полный край, могу не только ваш вагон, эшелон купить. Да и предлагал им: отдайте, говорю мне детишек с лошадьми, шибко заплачу…

А ваши дармоеды ни в какую. Им жить охота… Да они с вас всегда навар снимут! На ящик водки заработают.

Так неожиданно мы узнали с Шабаном, на сколько нас штабисты оценили.

Мы как бы и не смотрели друг на друга, но система опознавательных знаков работала как надо. Мы по-прежнему решили отмалчиваться. Уж очень все казалось нереальным: многоречивый Глотыч, придуманные им истории…

Вот табачок-то был настоящий! И брань в адрес наших мучителей тоже.

О комиссарах мы не разобрали. Однако, когда он сравнил их с

Мешковым, стало ясней: такие же суки.

Но вот что нас с Шабаном удивило… Нет, не удивило, поразило. Даже оглушило. То, что произошло дальше. Мы сперва не поверили услышанному.

Глотыч сказал так:

– Хотите у меня остаться? – И после паузы: – Ну?

Первый наш безмолвный вопрос: “Что-о???”

Второй, тоже безмолвный: “Как это?”

Третий, четвертый…

Или он охренел, или мы с Шабаном спятили! Какая дурь не шибанет в башку среди ночи?!

Все это, видать, отразилось на наших недоуменных рыльцах. И он предполагал такую реакцию. Но повторил на выдохе, даже с хрипотцой:

– Остаться, говорю… Насовсем. В этой избе?

Теперь мы поняли, что не ослышались. Однако все равно было не разобрать, что он на самом деле задумал.

– Насовсем?

– Насовсем.

– Это как? – поинтересовался Шабан. Он первым догадался, что это означает.

– Жить будете… Работать.

– Работать? На вас?

– Зачем? На себя!

Было произнесено с досадой. Обиделся, значит.

Глотыч новую “козью ножку” свернул, закурил и к окошку подошел. Чего уж он там все время выглядывал, непонятно. Ночь на дворе – черней черного. Как сажа в трубе, из которой мы еще в Таловке чернила делали.

Стоя спиной, он спросил вдруг:

– А чего к вам этот… Ну посыльной-то ваш приходил?

– Какой… посыльной?

– Да какой-какой… Не видать в темноте, какой… Семь верст до небес, и все пехом. А в две стороны – уже четырнадцать! Пусть не хоронится энтот соловей, скажи… Накормлю за такой красивый свист!

Мы с Шабаном переглянулись. Ловит? На пушку берет? Иль, взаправду, слышал?

Глотыч шумно вздохнул, стал молча чадить цигаркой. Все-то он, лешак, знал… Заметил, походя, не глядя на нас:

– Вы если бежать надумали, то бегите… Не держу. В бане, что ли, все время держать?! Но подкормитесь для начала. На огороде уже поспевает. А вот при доме останетесь… – Он пристально поглядел мне и

Шабану в глаза. – Все ваше будет. – Повел рукой, зацепив цигаркой за что-то, искры посыпались от нее. – А работать, что ж… Работать везде надо. У меня али не у меня. Так у меня, скажу, лучшей… Я хоть оценю…

А у комиссаров, у тех отработал – и в перегной… Я их систему давно понял. Сперва, как они в книжках пишут: город-сад… Город-сад… А в том саду сплошь кресты растут!

Глотыч снова заглянул мне и Шабану в лицо, чтобы убедиться, что дошло. Махнул рукой:

– А тепереча топайте на сеновал! С утра делов много.