Костик объявился следующей ночью. Сперва разливался соловьем у дверей бани, пока не сообразил, что нас там нет. Потом запел у ворот: во двор заходить побоялся.

Глотыч первым и услышал, разбудил нас с Шабаном:

– Соловей прилетел, принимайте!

Шабан помотал головой и уснул. А я вышел во двор, снял щеколду, но

Костю не обнаружил. Завернул за угол, а он тут как тут. Кусок коряжки светящейся держит, чтобы его лучше найти.

– Привет, – шепчет. – Вас что, с Шабаном прям в дом пустили?

– Пустили, – говорю. А сам стараюсь поближе его лицо разглядеть. Уж очень не понравилось, что он разговор с дома начал.

– Небось, кормежка нашлась?

– Да не тяни ты! – Я чуть не закричал. – Кормежка… Кормежка! Ты говори, что случилось… Вагончик на месте?

– Вагончик на месте.

– С Зоей?

– Нет. Не с Зоей.

– С кем тогда?

– С Шурочкой.

– Говори! Говори!

– Давай присядем, – предложил вдруг он.

Мы присели прямо на траву у стены дома. По тому, как он себя вел, я уже догадывался, что он скажет. Я не торопил его. Чем дольше не знать, тем лучше.

– Вот как бывает, – произнес он негромко и вздохнул. – Померла, значит, наша Шурочка.

– Померла? Сама?

– Померла, – повторил Костик.

Далее из не очень связного рассказа дружка удалось выяснить, что у штабистов с Зоей вышел конфликт: не пошла она к ним на ночь, не захотела. Они тут же силой забрали Шурочку. А утром та вернулась в вагончик, кто видел, говорят, была не в себе. Никого не узнавала и сестру не узнавала, которая прождала ее всю ночь. А в следующую ночь выждала, когда Зоя заснет, и удавилась.

Мы с Костиком больше ни о чем не говорили. Тут не говорить, тут надо гранату хватать и к черту всех разнести. Ох, как я пожалел, что не заметил тогда наган у майора на столе!..

Когда опомнился, спросил:

– Зойка там?

– Нет, – ответил Костик и вздохнул. – Она здесь. Разве можно там оставлять?

– Так что же ты!.. – Я крикнул, и сам испугался своего крика. Но, правда, сколько сидим, а она оказывается здесь, рядом…

– Где, где она?

– В кустах, – сказал Костик. – И не кричи, деревню разбудишь. Сейчас приведу.

Костик шмыгнул в темноту, а я остался ждать. Стоял оглушенный как колуном по башке. И мысли рассыпались: Зоя, Шурочка, штабные крысы, от которых вся напасть. Слово “напасть” отчего-то застряло в мозгу и вызывало судорогу в животе…

Я вернулся во двор, но тут же выскочил за ворота, решив сам их искать. Прошел черной улицей, но ничего не увидел. Темные тени домов, заборы, деревья и ни одного огонька. Вдруг испугался, что

Костик с Зоей уже пришли, что они уже во дворе, а меня нет, и повернул назад, споткнулся и больно ударился о камень коленкой.

Хромая, дошел до двора, но он был пуст.

Только теперь я заметил, что стало светать. Потерев саднящую коленку и обругав дурацкий камень, бросился снова на улицу и тут увидел.

Сперва ее. Костик стоял сбоку и старался нам не мешать. Кажется, он даже отвернулся.

Так она и запомнилась посреди улицы в светлом платьице и беленькой косыночке. В редеющей мгле я смог различить ее лицо, глаза. Но это были не глаза, провалы, несущие в себе еще большую черноту, чем та, что нас окружала.

– Зоенька, моя…

Не помню сейчас, произнес ли я это вслух. Но она услыхала. Она сделала неуверенный шаг вперед, а я шагнул к ней. Тогда она вытянула вперед руки, как это делают слепые, прикоснулась ко мне холодными пальцами, стала меня ощупывать: щеки, лоб, шею. Она не верила, что я – это я. Странный скулящий звук, вовсе не женский, даже не человеческий, коснулся меня и пронзил насквозь.

Господи! Господи! Да что же за напасть такая, если для нее нет слов, один звериный крик?! Она уткнулась лицом в мое плечо, и оно сразу онемело от тупой боли.

– Зоенька, моя, – повторял я. – Зоенька, моя! – Кажется, вслух. Она намертво вцепилась в мою одежду, словно боялась, что я исчезну. Я ладонями коснулся ее спины и через тонкую ткань почувствовал, как ее лихорадит…

Мы даже не обсуждали, надо или не надо бежать. Мы знали: к утру

Петька-придурок обнаружит, что ее нет, и понесется в панике докладывать в штабной вагон. А там рассуждать не любят, поднимут тревогу, пришлют конвой и арестуют. Еще и изметелят по дороге за то, что пришлось тащиться пехом за семь верст.

А тревогу-то поднимут не только потому, что потеряли человеко-единицу… Для них это – тьфу! Перетасуют список, наврут, смухлюют и такой красивый марафет, такой дебет-кредит наведут в бумагах – ни один проверяющий инспектор не подкопается. Но все дело в Зойке: главный свидетель их преступлений сбежал.

Мы-то не собирались никому ничего рассказывать. Знали: пустое. Мы спасали сами себя. Однако я твердо решил: если удастся дойти до их притона-штабнухи, гранатой взорву! Пусть там охрана, оружие…

Подожгу, взорву! Камнями забросаю! А вот потом – в бега. Если бы

Глотыч дал мне свою берданку! Не даст…

Мой рассказ он выслушал, стоя на крыльце и упершись глазами в пол.

Пробормотал:

– Это мы проходили.

Ушел в дом и вынес два ватника, мешочек с махрой и сало, завернутое в тряпицу.

– Бегите, – буркнул в бороду. – Они сюды прискачут.

Мы продолжали стоять посреди двора. Это ведь только сказать: бегите.

А куда бежать-то? Кругом лес, сквозь него дорога на полустанок, другой дороги мы не знаем. Может, ее вообще нет.

Уже объявились две Кати, стояли в одинаковых позах, рассматривая нас с Зоей.

– Присядьте-ка на дорогу, – сказал Глотыч. – Они тотчас не прибегут, потому как ленивые. А мы должны крепко подумать.

Мы присели на ступеньках. Только Кати остались стоять. Младшая на меня не смотрела, только на Зою.

– Совет мой такой, – начал Глотыч. – В лес не ходите, заблудитесь.

Там болото, зверье… Да бандюгов много. Вы к железке ступайте, узкоколейка у нас для лагерных… Топайте по ней, пока до Юргомыша не дойдете. Наш районный центр. В него не заходите, там вас стеречь будут. Милиция, комиссары с поезда… Людоеды ваши… Эти не помилуют, застрелят. У них такое право есть: беглецов стрелять. Чтобы, значит, следов не оставалось.

Он помолчал, разглядывая Зою. Мы все на нее сейчас смотрели.

Беглец-то она, о ней и речь. Мелькнула шальная мысль: обстричь бы ее под мальчика, обрядить, сажей зачумазить… Да уж больно глазаста да фигуриста… Не проскочит.

– Вам надо в лесу, за Юргомышем, на товарняк попасть, они там скорость набирают. Охрана не увидит, если в темноте. Да она пьяная, трезвых я не видел. А как отъедете и станут документ требовать, говорите: беженцы, отстали, в Курган едете… Имена перемените… А дальше, – Глотыч махнул рукой, – хошь на восток, хошь на запад…

Россия большая, на какой-нибудь край да вынесет!

– А ты, Шабан, не побежишь разве? – спросил Костик. Среди общей паники мы о нем не вспомнили. Наш дружок сидел у нас за спиной да помалкивал. Будто все, что тут говорилось, лично его не касается.

– Не знаю, – отвечал он, не глядя на нас.

– Как не знаешь? – удивился я. – Ты же первым… Ты же хотел драпать?

– Не знаю, – повторил он и посмотрел на Глотыча.

Тот раньше нас сообразил. Кивнул одобрительно.

– Чего ж не понимать? Остается ваш Шабан.

– Совсем? – поразился я.

– Как захочет. Может и насовсем, – изрек многозначительно Глотыч. -

Я его так запрячу, что ни один комиссар не разыщет… Скажу вот, с вами, мол, убег… Ищи ветра в поле!

Глотыч свернул свою знаменитую “козью ножку”. Засмолил, глубоко затянулся, будто заново оглядел весь двор.

– Мне что надо-то? – сквозь дым сказал. – Чтобы мое рукомесло не потерялось, иначе мужик в России вымрет. Комиссары сеять не умеют, пахать тоже… От них сплошь вырождение работника идет. Вот ваш Шабан и потянет ниточку дальше… На Катьке поженю, детишки пойдут…