Однажды я услышал, летчик сказал маме: “Выйди завтра в обед на балкон, я буду садиться, крыльями тебе помашу”. В обед я примчался к ним на почту. Там пахло бумагами, газетами, на электроплитке в кастрюльке чуть побулькивал сургуч, добавляя и свой особый запах, – сургучом капали на пакеты особой важности, перекрещенные бечевкой, именно в перекрестье ее, и сверху шлепали медной печатью с деревянной ручкой. Иногда это делать доверяли мне. Еще на почте, на стене, висел старинный деревянный телефон, с деревянной же ручкой, с двумя блестящими полушариями звонков.

Я прибежал вовремя и вышел следом за мамой на балкон. Отсюда виден был весь центр города: площадь перед штабом флота, где памятник

Ленину, Приморский бульвар с колонной Памятника погибшим кораблям и вся бухта с несколькими стоящими на якорях серыми кораблями – около каждого большая ржавая якорная бочка. Гладь синей воды сияла под ярким солнцем. Издалека пришел рокот самолета, мама обратила туда лицо. И вот со стороны моря, над бонами, перегораживающими вход в бухту, возник самолет – красивая, с обтекающим фюзеляжем летающая лодка. Он двигался прямо к нам, сверкала стеклами пилотская кабина, и, казалось, в ней среди заметных издалека обтянутых шлемами голов летчиков вот-вот можно будет разглядеть и “маминого” летчика. Шура и

Женя выскочили на балкон тоже. Лодка приближалась, моторы уже ревели вовсю. Прошла над каким-то кораблем. Еще снизилась. И стала мягко планировать на воду, выбирая себе место. Мама глянула на меня, на подруг неким восторженным взглядом: мол, видите? Глядите, глядите еще! Лодка чуть прибавила скорости, явно уже шла вниз, и вот в этот момент ее красные с изнанки крылья отчетливо качнулись туда-сюда и потом еще. Шура стянула с шеи косынку, стала махать ею, мама подняла обе руки и тоже махала, размахивала. Возможно, даже складывала некий сигнал по морской морзянке, как делают на кораблях сигнальщики флажками или просто руками. Я подпрыгивал, тоже стал махать, – уж очень красив был этот особый, морской самолет с красными крыльями.

“Ну, я такая, – говорила мама как-то подругам. – Ну, убейте меня, я всегда была влюбчивая!” Самолет, буравя воду, лихо приводнился, еще пробежал по воде, искал какое-то свое место или должен был подойти к берегу. Не знаю.

На всю почту вдруг зазвонил своими блестящими чашками деревянный телефон, женщины разом кинулись с балкона на его зов.

Такая вот была история. Летчик был знаменитый, потом уже Герой

Советского Союза. Сто лет спустя, когда стал собирать марки, я увидел, узнал его лицо на мелкой марочной миниатюре и прочел там его знаменитую фамилию. Здесь она необязательна.

Вскоре отец вдруг приехал из Ленинграда. Он поступил в академию, снял, как тогда говорили, маму с работы, сказал, что надо собираться: мы все поедем в Ленинград. Не знаю их разговоров с мамой, никаких ссор между ними не было. Меня он ни о чем не спрашивал, я сам тоже не рассказывал, – что было рассказывать? Про краснокрылый самолет?.. Отец вернулся чуть иным, более спокойным, их встречи с дядей Сашей тоже не были тревожно-заговорщицкими. В доме стало веселей и привычней. Например, всегда в воскресенье, когда родители дома, мы с Ингой бежали к ним в спальню, и разрешалось забраться на их большую, высокую кровать и прыгать то на отца, то на маму, устраивая общую возню, щекотанье и барахтанье, кучу-малу.

Счастливые были минуты!..

Потом жизнь развела нас и семью Леоновых далеко. Пока отец работал в войну на своем заводе, кочевал из Крыма на Кавказ (по кавказским базам флота, где надо было восстанавливать приходившие из боевых походов корабли), а мы тем временем кочевали в двух долгих эвакуациях, дядя Саша в Москве поднимался по служебной лестнице, дойдя уже до генерала и занимая кабинет на Лубянке. Жили они с Шурой в большой новой квартире, хоть и в старом доме, на Чистых Прудах.

Шура была так же красива, замечательно одета, весела, и низкорослый, кругловатый, с нашлепками рыжих волос с боков лысины Саша смотрелся рядом не очень для него выигрышно. Шура работала с ним в том же лубянском доме и хвастала маме каким-то военным званием, полученным за войну, – майора, кажется. Ей очень шло быть майором, но, к сожалению, в форме мы ни разу ее не видели.

Когда мы вернулись в Москву, вернулась и дружба. Саша с особой охотой любил бывать у нас, приезжал то к обеду, то к ужину.

Наверное, потому, что у них не было детей, а он обожал возиться с

Ингой, меня расспрашивал о школе, об отметках. Нахваливал мамины борщи и пирожки. Приносил в подарок американскую знаменитую колбасу в высоких красных банках, где на крышке был впаян ключик, и ключиком надо было отрезать жестяную ленточку, чтобы снялась крышка.

С отцом они по-старому удалялись на балкон, желая поговорить: наша

Рогожская застава гремела шестью маршрутами трамваев и сотнями машин. Разговоры их, похоже, бывали опять невеселы, оба замыкались и мрачнели, и Саша предпочитал вернуться к возне с маленькой Ингой на ковре или диване. Словом, дядя Саша был, несомненно, друг, и мои отношения с ним были наилучшие. Мы редко, но бывали у них на

Чистопрудном. Он получал по особому списку новые книги, и часто мне везло: я заставал два-три пакета в жесткой бумаге, замотанных веревкой, и мне разрешалось их раскрывать, разбирать книги, брать почитать что хотелось. Грех, но моя первая в жизни кража книги случилась из-за этих дяди Сашиных свертков. Я раскрыл очередной пакет и увидел новенькую, только что после войны изданную книгу

Мопассана. Крутил ее, листал, какой-то рассказ начал читать на ходу.

Потом не удержался, запихнул под ремень, в брюки, прикрыл полами пиджачка, будто живот схватило. Ах, эта проклятая бедность в гостях у богатых! Подлая, преступная бедность, давшая миру неслыханные тысячи преступлений. Сама несчастье, бедность порождает еще миллион производных. Но зато какая это была книга, господа судьи!..

Случился однажды и знаменательный визит Леоновых к нам на Заставу.

Был день рождения отца. Гостей ждали долго, с полудня, стол уже стоял накрыт, богат, чем можно было. Мама ушла, наконец, с кухни, переоделась по тогдашней немецко-трофейной моде в черные широкие шелковые брюки, кружевную блузку. Отец никогда не умел хорошо завязать галстук – теперь помучился, но завязал. Изготовились.

Накинув на себя теплые вещи, вышли на балкон высматривать машину гостей. Боже, но надо же знать нашу площадь, наш тогдашний Рогожский рынок! Там кишели сотни, может, тысячи людей, продавали с рук еду и барахло: водку, селедку, капусту, пальто, валенки, сапоги, сахар, муку. Женщины, понавесив на себя платья, кофты, бродили в толпе.

Тысячное месиво занимало всю площадь, растекалось в устья ближних улиц, по дворам, по подъездам… Вообще людоворот Рогожского рынка требует своего описания, и я уже делал это где-то, а повторяться здесь не место.

Мы видели издалека, как черный генеральский “мерседес” или “хорьх”, на каких ездило тогда все большое начальство, ткнулся было в толпу, сигналя и врубив фары. Ткнулся раз, другой, толпа не расступалась.

Машина как-то, шажками, двигалась, широкий бампер и радиатор надавливали на людей, но они, вместо того чтобы раступиться и дать проход, орали, стучали кулаками по кузову, плевались. Машина продолжала надавливать. А торговля не прерывалась; кто-то что-то примерял, щупал, торговался. Разглядели сквозь стекла важных мужчин, даму в шубе и шляпке – стали колотить и орать еще пуще. Мы не знали, а там ехал еще гость, начальник Шуры по ее ведомству, полковник

Воротынцев, статный, как мы потом увидели, красавец, молодцеватый и лихой, родом казак, нравом и повадкой тоже. Мы с балкона не могли рассмотреть подробности, но единоборство машины и рынка было наглядно: машина ползла, а торговля не остывала – вещи переходили из рук в руки, падали, деньги сыпались на землю. В конце концов пассажиры тоже рассердились: военный шофер, открыв дверцу, орал на публику, полковник тоже, и Шура не молчала. Отец с мамой хотели бежать вниз на выручку, но что бы они сделали?.. Гости вошли к нам красные, сердитые, роняя из рук подарки. “Как вы только тут живете!”