– Что рушится?

– Да всё! Не видишь, какие все?.. Оказывается, и муж тоже…

– Перестань, я же…

– Нет, это ты перестань! Что ты предлагаешь тогда? Что? Перед тем как Дашку делать, надо было эти вопросы задавать. И – себе, себе!

Понятно? Сказал бы: нет, я ничего не умею, будущего нет. Все. А теперь ты что предлагаешь? Что?.. Говори!

Он никогда не видел жену такой. Видел иногда слабой, плачущей, жалкой даже, но чтоб так… Этот металлический голос. Казалось, и по роже дать может… Сергеев, досадливо и устало кряхтя, вытряхнул сигарету из пачки.

– Спасибо тебе, Никита, ободрил, муженек.

– Не называй меня “Никита”.

– Х-ха! Что?.. А как тебя называть?

– Не знаю… Не могу больше слышать… И в магазине целыми днями:

“Никита, посоветуйте. Никита, скажите”. Как по зубам напильником…

Не могу больше.

– Приехали. Да-а… Может, ты вообще жалеешь, что женился, что дети?

А? Помнишь, я перед загсом тебя спрашивала, как мы будем? Помнишь?

И что ты мне ответил тогда?

– Что?

– Ой, молодец! Молоде-ец! – Жена вскочила. – Учти, я рыдать не буду.

Нет. И истерик устраивать, умолять. Я придумаю. И с детьми все будет прекрасно. Ты понял? Не хочешь мужем быть, тяжело для тебя – пожалуйста! И давай решать тогда.

– Да я же не в этом смысле!

– Я других смыслов не понимаю. Я от своего отца никогда соплей не слышала. Было трудно – он на двух работах работал. И машину купили, и за кооператив платили. А тут… Тупик у него.

– Ай, ладно. – Сергеев сделал большой глоток водки. Шумно выдохнул, помотал головой.

– Пей, пей. И так пивко каждый день. Понятно, тяжело ему… Давай спивайся.

– Все, замолчала!

– Нет, не все! Не все! Ты хвалишься, что Дашка слова умеет… Ничего хорошего – это из-за слабой нервной системы. Я говорить не хотела…

И это из-за тебя…

– Да-а уж…

– Да. Да! Ты такую атмосферу создал…

– Уху.

– Не ухукай.

Кто-то протопал по двору. Пискнула сигнализация Натальиной машины.

Поскрипело, хлопнуло. Завелся мотор, включились фары.

– Наталья уезжает, – внешне уже спокойно сказала жена. – Иди извинись перед ней. Из-за тебя ведь.

– Опять из-за меня. Нет, я все правильно сделал.

– Она же пьяная. Останови ее!

– Нет.

– Ну, смотри – если что, на тебе ведь будет! Учти.

Сергеев продолжал сидеть, и жена не выдержала, ушла. Наверное,

Наталью останавливать – успокаивать, уговаривать, объяснять, что

Сергеев пьяный идиот… “Ну и пусть. И хрен с ними со всеми”, – говорил он себе, и от этих слов становилось так, как бывало, когда на целый день оставался один в квартире, целый день принадлежал только себе.

Скрючился на чурке, положил на колени голову, накрылся руками.

Принял удобную позу. Закрыл глаза.

Проснулся… или очнулся. Почувствовал, что закоченел. Даже разогнуться сначала не смог, тело стало как деревяшка. “Вот так и замерзают во сне!” Поднялся и стал притопывать, поднимать и опускать руки. Голова была тяжелая и валилась с плеч; казалось, вся кровь в нее стекла и сейчас она лопнет… Осторожно, неуклюже, как дрессированный медведь в цирке, побрел к дому.

Оттопыренные карманы куртки мешали, и Сергеев выбросил в траву колбасу и бутылку. Даже не проверил, осталось в ней что-нибудь или нет. Бутылка попала на что-то железное и разбилась. “Завтра осколки надо собрать, – велел себе, – Саня лазит везде… А машина стоит, – отметил. – Да и куда ей деваться?”

На веранде было пусто. На столе тарелки, под столом – бутылки.

“М-да, посидели…” Кот Кубик что-то терзал возле тумбочки…

Сергеев дернул дверь, вошел в дом. Воздух спертый, невкусный…

Андрюха и бородатый сидели на кухне, Володька лежал возле печки на двух стульях и гладил лицо. Бородатый тихо басил:

– Бросай ты тут все. Бросай, говорю. У меня дом целый тебя ждет.

Далеко до Москвы, конечно, зато – хоромы. Ведь не будет здесь жизни от них. Андрюш… Соглашайся. Работать начнешь, театр поднимем. А это – никогда не закончится. Сгоришь ведь, сгоришь.

Андрей вяло кивал. Увидел Сергеева, улыбнулся устало и жалобно:

– Никита пришел… Я думал, спишь, а ты… Садись, Никита, выпьем давай… Можно?

Представилось, как водка, теплая, маслянистая, втекает в горло. В животе сжалось и рванулось вверх. Сергеев зажмурился, несколько раз взглотнул громко, сопротивляясь тошноте. Потом, не открывая глаз, выдавил:

– Нет, не могу.

– У меня ведь горе, Никит, – говорил Андрюха. – Скоро храм видеть не буду. Строить начали. И как я тогда?

– Не знаю… Ничем не могу…

– Слушай, – шершавый голос Володьки, – никто признаваться не хочет.

Кто меня так? Скажи, Ник. Если ты, ну и ладно. Главное, честно скажи.

Не отвечая, Сергеев повернулся и вошел в спальню. Повсюду храпели и сопели, с усилием втягивая отравленный, почти без кислорода, воздух; раздался короткий и сдавленный женский стон и тут же смолк…

Сергеев постоял, боясь сделать шаг, чтоб впотьмах не наступить на кого-нибудь, пытался по звукам определить, где лежит жена с детьми.

Не получилось… Вспомнил про зажигалку, вытащил, щелкнул. Стал наклоняться к кроватям.

На тахте, где спали жена и дети, места оставалось только в ногах.

Сергеев снял туфли, куртку. Осторожно лег, свернулся. Полежал…

Хоть душно было, но прохладно. Накрылся курткой. “Зима почти”, – сказал себе, успокаивая. Попытался вспомнить что-нибудь по-настоящему летнее из прошедшего лета. Зазеленели под веками листья, появились люди в рубашках и платьях, девушки в коротких юбках, но все это было не живым, не личным, а словно из какого-то фильма… Ощущения жары, солнца, радости, когда все растет и крепнет, и себя в этой радости не появилось. Даже того, как гуляли с сыном, во что он играл, не осталось. “Но жена ведь в больнице лежала, – стал оправдываться Сергеев, – не до этого было.

Замотался”. Но и осеннего не осталось. Не запомнилось, как листья падали, как пах воздух, даже той тоски, что раньше обязательно прокалывала его каждую осень, не было. Или не запомнилось. Только этот день, может, и запомнится… Нет, что-то происходило… Что-то такое происходило… М-м… Или нет…

Жена во сне выпрямила ноги и ударила Сергеева в спину. “Утром помириться надо, – подумал он. – Что ж…” Поплотней закутался в куртку, ближе к животу прижал колени. Устроился удобнее, носом попал в струйку сквозняка из оконной рамы… И неожиданно, без всяких усилий, само собой стало представляться: он на каком-то старинном корабле. Хлопают паруса. Корабль давно в океане, запасы провизии и воды кончились, команда обессилела. И вот – берег. Это остров, небольшой, с высокой горой в центре. Берег песчаный, а дальше пальмы, хижины на сваях… Сергеев пожирает землю глазами, не терпится оказаться там; сильнее жажды и голода хочется изучить этот остров. Но корабль подходит слишком медленно, ветер дует не в сторону острова. Матросы ропщут… Что их ждет на острове? Сокровища в пещере, неизвестные звери, растения, которых можно назвать как хочешь; миролюбивое племя красивых людей… И вот обитатели острова выбегают на берег, радостно машут руками, пляшут, поют. Они обнаженные, лишь гирлянды из огромных белых цветов… Сергеев увидел гусли – лежат на бочонке у борта. Большие гусли со множеством тонких струн. Он взял их и начал играть, отвечая аборигенам на их приветствие. Увлекся игрой, глядел, как дрожат струны, а когда посмотрел на берег, люди исчезли. Все исчезло. И остров, и корабль, и пальмы. И гусли.

Сергеев открыл глаза, снова услышал храп и сап, в носу засвербело от запаха перегара, от кислости, пыли… “А что, – задумался, – если попросить Макса, чтоб научил? Ведь действительно – мало кто играет.

Приезжать куда-нибудь в Загорск или в Коломенское и играть. Петь про

Илью Муромца. Он вон ничего, кажется, – коньяк пьет… Волосы отрастить, надеть рубашку славянскую и поехать. С такой профессией и до старости не пропадешь”. И, понимая нелепость и несбыточность этого плана, Сергеев продолжал его развивать: он сидит на лужайке перед церковью, щиплет струны; идет по проходу электрички, закатывая глаза, поет про Соловья-разбойника, а впереди Саня, и тоже поет, поет жалобно, в руках тоже гусельки… И появилась жена в домотканом одеянии, с ремешком на волосах, держит Дашку… Песня жалобная, красивая, рвет душу. Пассажиры благодарно кладут в сумку деньги…