— Скоро. Нужно только один вопрос решить.

— Какой?

— Понимаешь, по закону авторские права наследуются родителями. Ты же не кровная родственница. Вот и надо как-то так повернуть, чтобы на тебя перевести его роялти. Договор, что ли, какой-нибудь задним числом провести?

— Зачем — договор? У меня его завещание есть.

— Завещание? Как это? Чтобы Леков завещание писал? Не верится что-то.

— Это я его напрягла. Он, как всегда, в жопу пьяный был. Я и заставила. Что-то меня дернуло, сама не знаю что. Со злости, наверное.

— Как это?

— Да так. Нет, я его не просила завещание писать. Просто начала орать, что он, сука такая, все пропил, проторчал, у нас, знаешь, недели были, когда куска хлеба в доме не оказывалось. И ни копейки денег. Ты знаешь, что это такое — когда ни копейки денег? Не в фигуральном смысле, а в буквальном? Когда мне на жетончик метро приходилось занимать у соседей три рубля? А соседи… — никто из соседей нам уже двери не открывал. Всех он достал, всем должен был. И до сих пор, кажется, половине из них не отдал. Знаешь, у кого полташку, у кого десятку.

— Рублей? — неосторожно спросил Митя.

— Нет, блядь, драхм!

Митя полез в карман, вытащил бумажник и достал из него две сотенные купюры.

— На. Отдай ты им, чтобы не висело. Хватит?

— Положи на стол. Мы им найдем применение, не волнуйся. А соседи подождут. Не столько ждали. Уже, кажется, списали все…

— Нет, нет, Оля, рассчитайся с ними. Нехорошо. У меня деньги есть. Если еще хочешь выпить — не проблема. И вообще…

— Что — вообще? Что — выпить? А жить на что? Выпить — хрен с ним, а жить? Что я завтра жрать буду? Он свалил, я же говорила, — ни копейки мне не оставил. Пять тонн баксов — только показал издали. Сволочь!

— Не надо его ругать, Оля. Такой у него страшный конец был.

— Вполне в его стиле. Я все время чего-то такого и ждала. Обычное для него дело. Сколько раз мы все тут на грани были! То он газ не выключит, отрубится, чайник на огне, вода выкипела, все в дыму… Однажды я совершенно случайно домой явилась, собиралась у Гальки, у подружки моей, заночевать, но все же решила зайти, надо было что-то там взять… В квартире дымовая завеса — ни черта не видно. А этот гений храпит. Я все выключила, двери-окна настежь, его схватила, думала — задохнулся. А он…

— Что? — с интересом спросил Матвеев. — Выпьешь еще? Тут осталось.

— Да. Наливай. Так вот — он лежит, храпит. Я его разбудила, то есть не то чтобы разбудила, а с дивана подняла… Он не понимает ни хрена, мычит… Пошел, поблевал минут пятнадцать, очухался, вылезает, мокрый весь, красный, опухший, видел бы, картина маслом… «Выпить у нас есть?» — спрашивает. Вот так. Это еще семечки. Просто дым, и все. А бывало, что и пожар начинался…

— Выпьем, — сказал Матвеев. Он уже стал уставать от слишком красочных описаний лековских подвигов. Со слов Ольги получалось, что гениальный гитарист, автор нескольких, ставшими поистине народными песнями, хитов, был каким-то отвратительным монстром, по сравнению с которым рядовой бомж у помойного бака выглядит вполне приличным, работящим и сообразительным мужичком.

— Один раз, когда уже край был, когда не могу, чувствую — конец, еще день такой жизни, и я на «Пряжке» окажусь, — продолжала Ольга, — я ему говорю: «Ухожу от тебя. Все, гений, живи дальше как знаешь».

— И что?

— А он… Он взял, заперся в комнате, собрал ноты свои в кучу, документы, паспорт, свидетельство о рождении, военный билет, ну, все, что в ящике было, — в кучу сложил посреди комнаты и поджег. Я собираюсь — зима была, одеваюсь, значит. Слышу — что-то тихо в комнате. Решила посмотреть, не знаю, наитие какое-то, что ли? Подошла, дверь дернула — заперто. И дым. Ну, я в крик.

— Дверь ломала?

— Нет. Он открыл. Он же трус. Когда понял, что жареным пахнет, почти что в буквальном смысле, — Ольга хмыкнула, — тогда сам открыл. А на полу уже по полной схеме — пионерский костер. Паркет занялся, обои тлеют на стенах, потолок весь черный.

— Пожарных звали?

— Ну да! Какие там пожарные? Сама затушила. Он начал вопить, чтобы я не звонила, иначе его в дурку сдадут. А он не хочет, он, мол, там не выдержит. Вот такая у нас жизнь веселая была. Ну, я и осталась. Как-то само собой все вышло. Пока мыли-чистили, выпили еще… Я, понятное дело, в магазин сбегала. И осталась.

— Ладно, хватит о нем. Нет его уже. Все кончилось.

— Да.

Ольга посмотрела на очередную опустевшую бутылку.

— Мить!…

— Что?

— Может, останешься у меня сегодня, а? Мне что-то страшно одной.

— Хорошо. Останусь. Сейчас только в магазин сгоняю…

— Это дело. Давай только быстрее, а? Не могу я тут одна. Боюсь этой квартиры. Приходи быстрее.

«Вот и чудненько, что ты квартиры боишься, — думал Матвеев, сбегая по ступенькам парадной. — Вот и прекрасно, что боишься этой квартиры. Вот и славненько. Считай, половину работы я уже сегодня сделал. Хотя какую, к черту, половину. Это только начало. Самое главное впереди. Еще тело привезут — вот мороки-то, с ума сойдешь. Морги, кладбища… Тоска смертная. Ладно, управимся. Дня в три хорошо бы все дело закончить. Ненавижу возню с трупами».

Выбежав из парадного на улицу, Митя вытащил радиотелефон и набрал номер Гольцмана.

— Борис Дмитриевич? Это я. Все нормально. Водку пьем. Дела? Я сегодня здесь ночую. Да нет, все хорошо, все… Ну нет, я еще впрямую не говорил, но, думаю, все будет нормально. Что? Не думать? Хорошо, Борис Дмитриевич, понял вас. Все сделаем чисто, как в аптеке. Как доктор прописал.

Шурику было пятьдесят лет, но выглядел он значительно моложе. И не оттого, что в его волосах не было седины — была, сколько угодно, и лицо в морщинах, хрипы в груди, валидол в нагрудном кармане, и одышка, и ногу, бывало, подволакивал Шурик при ходьбе, и осанка подкачала.

Однако все это становилось заметным, когда Шурик стоял или сидел. Только тогда внимательный или даже не очень заинтересованный наблюдатель мог сосредоточиться на этих отдельных фрагментах облика, из которых складывалась картина общей изношенности, предательски подсказывающая истинный возраст Александра Михайловича Рябого, первого заместителя Гольцмана и его главного специалиста по работе в Москве.