— Есть. Что, поправиться надо?

— Не то слово.

Гольцман полез в недра объемистой кожаной сумки, которая висела у него на плече, и вытащил оттуда бутылку водки.

— Тебе, Митя, только на «поправиться». Поправишься — и дуй на вокзал. У тебя час времени. Как раз хватит, чтобы себя в порядок привести. И чтобы не бухал сегодня. Понял?

— Конечно. А вы?

— А я здесь займусь делом. Ты там проконтролируй все, твоя задача — только встретить. По концерту можешь не работать, люди есть, все нормально, справятся. Но вот встретить — уже ребят не хватает. Да ты этот самый «Гротеск» все-таки лучше знаешь, тебе сподручней. Да?

— Конечно. А транспорт?

— Автобус будет наш.

— И куда их везти?

— В «Россию». Номера заказаны, оплачены. Все понял?

— Все.

— Автобус за ними придет к гостинице в три часа. Отвезешь в «Крепость» — пусть пообедают, там тоже заказано. Потом «саундчек» в зале и в семь часов концерт. Пожрут они, и ты свободен. Зафиксировал?

— Будет сделано.

— Доброе утро, господа хорошие!

В дверях кухни стояла Оля.

— Здравствуйте, Борис Дмитриевич! Что это вы, с утра пораньше?

— Да вот, Оля, решил заехать, посмотреть, как вы тут… Как ты, точнее.

— А что я? Я ничего. Вот Митя мне пропасть не дает. О! Водочка!

Путаясь в длинных полах халата, волочащихся по полу, Стадникова подошла к столу и взяла бутылку.

— Ага. Хорошая…

— А уж полезная! — не удержался Митя. — Полезная-то — просто бальзам…

— Ну, давайте подлечимся!

Ольга начала искать глазами стаканы, одновременно откручивая пробку.

— Погоди, Оля. — Гольцман отобрал у нее бутылку. — Погоди. Давай сначала поговорим.

— Как так? А за Василька, что же, не выпьем, что ли?

— Ну ладно, — неожиданно быстро согласился Гольцман. — Митя, ты пока одевайся, мойся, зубы чисти…

— А что, у вас дела, что ли? — спросила Ольга. — Я думала — посидим…

— Посидим, посидим, — успокоил ее Гольцман. — Сегодня мы с тобой посидим. Есть о чем поговорить. Ты мне скажи — ты как сама-то?

— В смысле?

— Ну, можешь по делам говорить? Или на завтра отложим?

Стадникова проводила глазами Митю, который, уныло поглядев на бутылку в руках Гольцмана, покачиваясь, побрел в ванную.

— Знаешь, Боря, — сказала она, когда спина Матвеева исчезла за дверью. — Знаешь что? Я о делах вполне готова разговаривать. Я тебя и ждала на самом деле. Пришло время уже мне самой о делах поговорить.

Гольцман удивленно поднял брови. Куда девался похмельный, игриво-капризный тон питерской богемной алкоголички? Тон, очень знакомый Гольцману, благо сильно пьющих дам в его окружении было в достатке. Все они изъяснялись примерно одинаково, и по их речам можно было довольно точно определить, в какой стадии они в данный момент находятся.

Но Стадникова говорила сейчас по-другому. Речь ее была рассудительна, голос серьезен, и в нем слышалась какая-то глубокая злость. Злость и неожиданная сила.

«Да… Интересно девки пляшут… По четыре штуки вряд, — подумал Гольцман. — Кажется, я попал по адресу».

— Подожди, Боря. Он уйдет, потом, — сказала Ольга. — Наедине хочу с тобой поговорить. С ним о делах не буду.

— Да? — Гольцман даже растерялся. — Ну ладно. Как скажешь.

Митя появился на удивление быстро. Он был одет, обут, лицо более или менее чисто выбрито, правда, красные глаза и припухлость щек, налитые вены на лбу и зеленоватая бледность выдавали тяжелую степень похмелья, но в принципе, по разумению Гольцмана, Матвеев был вполне готов к труду и обороне. Тем более что работа предстояла несложная. Подумаешь, встретить на вокзале коллектив, отвезти в гостиницу и накормить обедом. Для такого волка, как Матвеев, это вообще не задача.

— Давайте, ребятки, подлечимся, — сказал Борис Дмитриевич, разливая водку по стаканам. — И заодно помянем нашего товарища.

Ольга издала горлом странный звук, словно ее неожиданно затошнило.

Гольцман быстро взглянул на нее, но Стадникова спокойно проглотила водку и с громким стуком поставила стакан на стол.

— Все, Митя, дуй на вокзал, — сказал Гольцман. — А я ненадолго тут задержусь. Обсудим наши текущие дела.

— Понял, — сказал Митя, с сожалением взглянув на бутылку. — Пока, Оленька. Держись.

— Да ладно тебе, — ответила Стадникова. — Спасибо, что зашел.

«Победа!»

В голове у Мити сидело одно только слово — «Победа!!!» С тремя, с пятью, с десятью восклицательными знаками.

«Я сделал это! — подумал он, подняв руку, чтобы остановить приближающееся такси. — Сделал! Сколько лет… И все-таки сделал! Пускай после его смерти, но все равно — он сгорел, как свинья, торчок сраный, напыщенный самовлюбленный болван, а я трахаю его жену! Трахаю Ольку! Вот она, справедливость! Все правильно, каждому по заслугам… Каждому воздается то, что он заслужил!…»

— На Московский вокзал, — сказал Матвеев водителю, садясь в машину.

Шофер, пожилой мужик в традиционной, старомодной кожаной куртке, покосился на Митю и усмехнулся.

— Что? Что-то не так? — спросил Матвеев.

— Да нет… Нормально. Завидую.

— Чему? — спросил Митя, заранее понимая, что ответит водила, который за годы работы хорошо научился понимать состояние своих клиентов.

— Да так. Вижу, неплохо ночь провели?

— Не без этого, — улыбнулся Матвеев. — Очень даже не без этого.

— Сразу видно, когда человеку хорошо. Приятно это. Редко сейчас увидишь. Все злые. Или, если веселые, тоже как звери. Нажрутся и орут… А вы — прямо как в кино. После первого свидания… Уж извините, что я так…

— Ничего. Все хорошо, — сказал Митя. — Все, знаете ли, почти так и есть.

— Вот и славно, — кивнул водитель. — Этому и завидую.

«Первое свидание, — подумал Митя. — Если бы первое… Но все равно, в первый раз ведь я с ней, в первый раз! Сколько лет, сколько лет ее хотел, сколько баб через меня прошло! А эта — ну ни в какую! Даже не подойти! Что она, боялась меня, что ли? Или — брезговала? Тогда почему сейчас все так просто? Нет, не брезговала и не боялась. Эта сволочь Василек ее держал. Как удав кролика. Сука поганая! Сдох, падла, туда ему и дорога. Она же знала, что я ее хочу, с первого дня знала. Бабы это чувствуют. А Леков гадский ей глаза застил, держал на привязи. И чего она в нем нашла? Член, что ли, у него из золота был? Так сама же сказала, что он последние годы совсем уже не мог. Вот женщины, вечно упрутся в какую-нибудь сволочь и тащат ее по жизни до конца дней. Мучают себя, а спрашивается — зачем? Ну, ничего. Сейчас все будет по-другому. Мы еще это дело повторим. И не раз. Трахается она как зверь, конечно. Если бы чуток пораньше… Годика на три хотя бы. А то ведь поистаскалась она изрядно. Но все равно, очень даже ничего. А какая была красотка, с ума сойти!»