Тук. Тишина.

Непохоже на Джима. До сих пор в таких случаях окно открывалось и высовывалась голова Джима, битком набитая возгласами, потаенным шепотом, смехом и зарядами буйства и мятежа.

— Джим, я знаю, что ты там!

Тук.

Тишина.

«Папа в городе, мисс Фоули ушла сам знаешь с кем! — сказал себе Вилл. — Черт возьми, Джим, мы должны что-то предпринять! Сегодня ночью!»

Он бросил последний шарик.

…тук…

Шарик упал на притихшую траву.

Джим все не подходил к окну.

«Сегодня ночью», — подумал Вилл. Его терзала тревога. Он снова лег на кровать — не человек, а холодная чурка.

Дорожка за домом была на старинный лад вымощена сосновыми досками. Сколько помнил себя Вилл, они всегда там лежали, тогда как цивилизация бездумно стелила повсюду скучные, жесткие, безликие цементные дорожки. Дед Вилла, человек сильных чувств и буйных порывов, сопровождавший любое деяние рыканьем, напряг свои мышцы для защиты исчезающих примет и вместе с десятком умельцев втиснул в землю добрых двенадцать метров настила, где тот и лежал с той поры, напоминая скелет какого-то невиданного чудовища, прогреваемый солнцем, омываемый ливнями, от которых щедро прибывала гниль.

Городские часы пробили десять.

Лежа на кровати, Вилл поймал себя на том, что думает об оставленном дедом роскошном даре былых времен. Он ждал, когда настил заговорит.

На каком языке? Вот именно…

У мальчиков не заведено подойти прямо к дому и нажать кнопку звонка, вызывая друзей. Они предпочитают бросить в ставни ком грязи, бомбить каштанами черепицу или подвешивать таинственные записки к бумажным змеям, которые садятся на подоконниках чердачных окон.

Джим и Вилл не составляли исключения.

Если на ночь намечалась чехарда через могильные плиты или сброс дохлых кошек через дымоходы брюзгливых людей, кто-нибудь из приятелей прокрадывался из дома, чтобы при луне поплясать на гулких старых досках музыкального настила как на ксилофоне.

Со временем они ухитрились настроить дорожку, поднимая, скажем, доску A и укладывая ее в другом месте, перемещая таким же образом доску F, и так далее, покуда настил не стал благозвучным настолько, насколько это вообще зависело от двух концертмейстеров и от погоды.

По мелодии, исполняемой ступнями, можно было узнать род предстоящего ночного приключения. Услышав, как Джим топотом извлекает из досок семь-восемь нот «Там вдали на Лебединой речке», Вилл живо слетал на газон, зная, что пробил час нестись вдоль лунной дорожки ручья, ведущего к пещерам у реки. Если Джим услышит, что Вилл скачет по настилу как ошпаренный эрдель и мелодия отдаленно напоминает «На марше через Джорджию», значит, сливы, персики или яблоки за городом поспели в самый раз, чтобы расстроить ими желудок.

Вот и теперь Вилл затаил дыхание, ожидая, когда зазвучат призывные ноты.

Какую мелодию исполнит Джим, воплощая в ней образ Луна-Парка, мисс Фоули, мистера Кугера и — или — злого племянника?

Четверть одиннадцатого. Половина одиннадцатого.

Никакой музыки.

Виллу не нравилось, что Джим сидит у себя там в комнате, думая — о чем? О Зеркальном лабиринте? Что он там увидел? А увидев, что задумал?

Вилл беспокойно шевелился.

Особенно сверлила его мысль о том, что у Джима нет отца, который стоял бы между ним и шатрами Луна-Парка, всем тем, что притаилось во мраке на лугу. А есть только мать, которой больше всего хочется, чтобы сын был рядом, однако он не может усидеть на месте, должен вырваться, чтобы дышать вольным ночным воздухом, видеть, как вольные ночные воды текут туда, где простираются еще более вольные моря.

«Джим! — подумал Вилл. — Давай запускай музыку!»

И без двадцати пяти одиннадцать музыка зазвучала.

Вилл услышал — или ему представилось, что он слышит, — как Джим взлетает под звездами в высоком прыжке и опускается прямиком, словно мартовский кот, на огромный ксилофон. А мелодия! Ему это кажется или она и впрямь напоминает погребальную песнь, которую играла задом наперед карусельная каллиопа?!!

Вилл начал открывать окно, чтобы удостовериться. И тут внезапно открылось окно Джима.

Он вовсе не прыгал по доскам внизу! Мелодию родило бурное желание Вилла. Вилл хотел окликнуть Джима шепотом, но тотчас остановился.

Потому что Джим, не говоря ни слова, скатился вниз по водосточной трубе.

«Джим!» — подумал Вилл.

Джим застыл на газоне, словно услышал свое имя.

«Ты что это — уходишь без меня, Джим?»

Джим быстро поглядел вверх.

Если он и заметил Вилла, то не подал виду.

«Джим, — думал Вилл, — мы ведь друзья-товарищи, чуем то, чего никто другой не чует, слышим то, чего никто другой не слышит, у нас одна кровь и общий путь. И вот впервые ты уходишь украдкой! Бросаешь меня!»

Но дорожка была пуста. Джим ящерицей скользнул через живую изгородь.

Вилл мигом вылез через окно, спустился по деревянной решетке, перескочил через изгородь и только потом подумал: «Я один. И впервые останусь один в ночи, если потеряю Джима. Куда же я направляюсь? Туда, куда направляется Джим. Господи, помоги мне догнать его!»

Джим летел, точно ночная сова, преследующая мышь. Вилл мчался, точно безоружный охотник, гонящийся за совой. Тени двух мальчиков скользили по октябрьским газонам.

И когда они остановились…

Перед ними стоял дом мисс Фоули.

Джим оглянулся через плечо.

Вилл обратился в кустик за кустом, в тень среди теней, с двумя лучистыми кружочками стекла — его глазами, в которых отражался Джим, шепотом взывающий к окнам второго этажа.

— Эй ты… эй…

«Господи, — подумал Вилл, — он добьется, что его распорют и набьют, как чучело, осколками стекла из Зеркального лабиринта».

— Эй! — тихо звал Джим. — Ты!..

Вверху на слабо освещенной занавеске возникла тень. Маленькая тень. Племянник привел мисс Фоули домой, и теперь они отдыхают каждый в своей комнате. Или… «Боже, — подумал Вилл, — хоть бы она благополучно вернулась домой. А вдруг мисс Фоули, подобно продавцу громоотводов…»

— Эй!..

Джим продолжал смотреть вверх, и лицо его было озарено жарким предвкушением, с каким он летними вечерами смотрел в окно Театра теней в нескольких кварталах отсюда. Глаза Джима выражали самозабвенную любовь, он, словно кошка, ждал, когда из дома выбежит совершенно особая черная мышка. Сперва он съежился, теперь же словно стал расти, как будто кости его притягивало то, что сию минуту стояло у окна и вдруг исчезло.

Вилл скрипнул зубами.

Он ощутил, как эта тень просочилась в доме вниз холодным дуновением. Вилл не мог больше ждать. Выскочил из-за куста.

— Джим!

Он стиснул руку Джима.

— Вилл, ты что тут делаешь?

— Джим, не разговаривай с ним! Уйдем отсюда. Черт возьми, да он сожрет тебя и выплюнет косточки.

Джим вырвался.

— Вилл, вали домой! Ты все испортишь!

— Я боюсь его, Джим, что тебе от него надо? Сегодня днем… там в лабиринте ты что-то увидел?

— …Да…

— Бога ради — что именно!

Вилл схватил двумя руками рубашку Джима, почувствовал, как сердце друга колотится в грудной клетке.

— Джим…

— Отпусти. — Джим был жутко спокоен. — Если он узнает, что ты здесь, он не выйдет из дома. Вилли, если ты не отпустишь, я припомню тебе, когда…

— Когда что!

— Когда буду старше, черт возьми, старше!

Джим плюнул.

Вилл отскочил назад, словно пораженный молнией.

Поглядел на свои руки и поднял одну, чтобы стереть плевок с лица.

— О Джим, — простонал он.

И он услышал, как карусель приходит в движение и скользит круг за кругом по черным водам ночного мрака, и увидел Джима верхом на черном коне, то удаляющегося, то приближающегося круг за кругом в тени деревьев, и ему захотелось крикнуть: «Вот оно что! карусель! ты хочешь, чтобы она крутилась вперед, верно, Джим? вперед, а не назад! и вместе с нею ты, один круг — и тебе пятнадцать, еще круг — тебе шестнадцать, еще три круга — девятнадцать! музыка! тебе двадцать, и ты слезаешь с коня, высокий, рослый! и на пустой дорожке Луна-Парка стоит рядом со мной — маленьким, юным, перепуганным насмерть — уже совсем не тот Джим, которому тринадцать, почти четырнадцать лет!»