— Игла-стрекоза, после глаз, и ушей, и губ, и зубов прострочи все края, заделай все швы, засыпь сонной пылью, теперь завяжи аккуратно узлы, накачай в кровь рудую безмолвие, как песок в ту реку глубокую. Так… так…

Ведьма опустила руки, стоя где-то перед мальчиками.

Мальчики онемели. Человек с картинками выпустил их и отступил назад.

Пылюга торжествующе обнюхала двойное творение, напоследок ласково погладила свои статуи.

Карлик суматошливо топтал тени мальчиков, легонько покусывал их ногти, тихо окликал по имени.

Человек с картинками указал кивком на библиотеку.

— Часы смотрителя. Останови их.

Ведьма открыла рот, смакуя приговор, и побрела в мраморное логово жертвы.

Мистер Мрак скомандовал:

— Левой, правой. Раз, два.

Мальчики спустились с крыльца; рядом с Джимом шел Карлик, рядом с Виллом — Скелет.

Человек с картинками следовал за ними невозмутимо, как сама смерть.

Рука Чарлза Хэлоуэя — комок обнаженных нервов и боли — плавилась в раскаленном горне где-то вблизи. Он открыл глаза. И услышал шумный вздох — это захлопнулась входная дверь, после чего внизу женский голос запел:

— Старичок, старичок, старичок, старичок?..

На месте левой руки был разбухший кровавый пудинг, пульсирующий такой исступленной болью, что к нему возвратились сознание, воля, жизнь. Он попытался сесть, но кувалда боли вновь свалила его.

— Старичок?..

«Какой там старик! — лихорадочно подумал он. — Пятьдесят четыре — не старость».

А Ведьма ступала все ближе по стертым каменным плитам, и ее порхающие пальцы трогали, щупали пупырчатые названия книг для слепых, а ноздри перекачивали тени.

Чарлз Хэлоуэй выгибал спину и полз, выгибал спину и полз к ближайшему стеллажу, не давая боли криком вырваться из глотки. Отползти подальше, отползти туда, где книги могут стать оружием, сбрасываемым на голову крадущегося во тьме преследователя…

— Старичок, слышу твое дыхание…

Она плыла по его течению, всем телом отзываясь на свистящие сигналы его боли.

— Старичок, чувствую твою боль…

Если бы можно было вышвырнуть эту боль, эту руку в окно! И лежала бы там, пульсируя, точно сердце, отвлекая, маня ее этим чудовищным огнем. Чарлз Хэлоуэй представил себе, как Ведьма греет ладони над пульсирующей болью, комком мучительного беспамятства.

Но нет, рука оставалась на месте, она пылала, отравляя воздух, ускоряя поступь этой странной Цыганки-швеи, жадно глотающей воздух алчным ртом.

— Будь ты проклята! — закричал он. — Давай кончай! Я здесь!

И Ведьма быстро заскользила, точно черный манекен на резиновых колесиках, и нависла над ним.

Он даже не взглянул на нее. Отчаяние навалилось на Чарлза Хэлоуэя таким грузом, понуждая сосредоточить все силы на противостоянии ему, что глаза могли созерцать только внутреннюю сторону век, на которой, множась и сменяясь, как в калейдоскопе, резвились и плясали устрашающие миражи.

— Очень просто. — Шепот наклонился почти вплотную. — Остановим сердце.

«Почему бы и нет», — отрешенно подумал он.

— Медленно, — пробормотала она.

«Да», — подумал он.

— Медленно, совсем медленно.

Его сердце, что перед тем так колотилось, поразил странный недуг — беспокойство сменилось спокойствием, а там и вовсе какой-то ленью.

— Еще, еще намного медленнее, — настаивала Ведьма.

«Слышишь, сердце, ты ведь устало?» — спросил он мысленно.

Сердце услышало. И расслабилось, точно сжатый кулак разгибал палец за пальцем.

— Остановись навсегда, забудь навсегда, — шептала она.

«А что, в самом деле?»

— Медленнее… совсем-совсем медленно.

Сердце Чарлза Хэлоуэя оступилось.

А затем невесть почему, разве затем чтобы последний раз оглядеться вокруг — ибо он желал избавиться от боли, и единственным средством был сон, — Чарлз Хэлоуэй открыл глаза.

Он увидел Ведьму.

Увидел пальцы, щупающие воздух, щупающие его лицо, его тело, сердце внутри его тела, душу внутри его сердца. Вдыхая болотный запах ее дыхания, он с величайшим любопытством рассматривал ядовитую слюну на ее губах, пересчитывал складки простроченных век, изучал шею уродливой рептилии, уши древней мумии, лоб цвета сухого речного песка. В жизни он никого не разглядывал так пристально, как будто перед ним была мозаика — сложи ее, и тебе может открыться величайшая тайна жизни. Решение заключалось в ней, оно могло стать явным сию секунду, нет, в следующее мгновение, нет, еще чуть погодя… что за пальцы — как у скорпиона! Что за песня, под которую она пощипывает воздух, вот именно, пощипывает, точно струны, и щекочет, да, щекочет.

— Медленнее! — шептала Ведьма. — Медленнее!

И его покорное сердце натягивало вожжи. А ее пальцы знай себе пощипывали-щекотали.

Чарлз Хэлоуэй фыркнул. Тихонько захихикал.

И удивился. «С чего это? Почему я… хихикаю… когда происходит такое?!»

Ведьма отпрянула — чуть-чуть, словно сунула невзначай проводок в некую потайную розетку, и ее ударило током.

Чарлз Хэлоуэй увидел и не увидел, как она отступила, уловил ее движение, но не успел осмыслить, чем оно вызвано, потому что она почти сразу взяла себя в руки и метнулась вперед, не касаясь его груди, но молча жестикулируя, как будто перед ней был маятник старинных часов, который требовалось заколдовать.

— Медленнее! — снова крикнула Ведьма.

Сам того не сознавая, Чарлз Хэлоуэй позволил невесть откуда всплывшей идиотской улыбке непринужденно водвориться ниже носа.

— Совсем медленно!

Растущее возбуждение Ведьмы, ее тревога, переходящая в ярость, лишь все больше его потешали. Часть его внимания, извлеченная из-под спуда, сосредоточилась на изучении каждой поры святочной маски Ведьминого лица. Почему-то им сейчас прочно владела одна мысль: все — пустое. И жизнь в конечном счете представилась ему таким огромным розыгрышем, что оставалось только, стоя в этом конце коридора, созерцать ее бессмысленную протяженность и никчемную высоту — гору таких несуразных размеров, что ты выглядел карликом в ее тени, осмеивающим ее показное величие. На грани смерти Чарлз Хэлоуэй отрешенно, но внятно размышлял о суете сует, миллионах прибытий, отбытий, дурацких проделок мальчишки, подростка, мужчины, старого болвана. На счету Чарлза Хэлоуэя скопилась бездна выходок и причуд, которыми тешился его эгоцентризм, и вот теперь среди этих нелепых книжных полок перед глазами плыло все, что когда-то его забавляло. И что могло быть гротескнее этого создания, именуемого Ведьма — Цыганка — Гадалка — Пылюга, которое щекотало — вот именно! — щекотало воздух! Балда! Неужели она не понимает, что делает?

Чарлз Хэлоуэй открыл рот.

Изо рта сам собой, точно младенец, явившийся на свет у ничего не подозревающей родительницы, вырвался на волю громкий, резкий хохот.

Ведьма едва не упала навзничь.

Но Чарлз Хэлоуэй ничего не видел. С зажмуренными глазами он был слишком занят поощрением бурного веселья, которое пронизало его до кончиков ногтей и искало выход через глотку. И оно прорвалось, разлетаясь во все стороны шрапнелью.

— Ты! — закричал он всем, никому, себе, ей, им, ему. — Умора! Ты!

— Нет, — возразила Ведьма.

— Перестань щекотать! — выдохнул он.

— Нет! — Она вновь наклонилась над ним. — Нет! Спать! Медленно! Совсем медленно!

— Но ты меня только щекочешь, уверяю тебя! — прокричал он. — О, ха-ха! Ха-ха, остановись!

— Да-да, сердце — остановись! — завопила Ведьма. — Кровь — остановись.

Наверно, ее собственное сердце билось как тамбурин; ее руки тряслись. В разгар жестикуляции она вдруг замерла, глядя на свои немощные пальцы.

— Боже мой! — По щекам Чарлза Хэлоуэя катились прекрасные слезы радости. — Оставь в покое мои ребра, о, ха-ха, бейся, мое сердце!

— Твое сердце, сссссссердце!

— Господи! — Он вытаращил глаза, глотнул воздух, добавил соленой влаги, которая промыла все его восприятия, доведя их до небывалой чистоты. — Потеха! У тебя из спины торчит ключ. Кто завел твою пружину?!