Катька тяжело вздохнула. Кандидаты-то были. Да только ей никто из них не нужен. Потому и завод выбрала, потому и вернулась, потому и глупо, наивно, по-детски ждала ответов на свои открытки и упорно продолжала их отправлять на каждый праздник.

Во дворе громко скрипнула калитка, и через некоторое время в кухню ввалился батько.

- Наливай борщу, мать! За годину треба за комбайном їхать! Серьожка зробив всьо! – стягивая с головы фуражку, прогромыхал он, потом поднял глаза и увидел дочку. От неожиданности уронил головной убор и воскликнул: – Катерина?!

- Доброго дня, батьку! – подхватилась Катя и засуетилась по кухне. – Я сейчас вам борща поставлю. И когда уже вам новый комбайн дадут?

- А мать где? – глупо спросил отец и сел на стул у прохода, продолжая буравить ее суровыми глазами.

- В коровнике, мабуть, - пожала плечами Катерина, нарезая толстыми ломтями хлеб – как отец любил, не глядя на него, но чувствуя на себе его взгляд. И прекрасно зная, что за этим последует.

И последовало незамедлительно. Отец вскочил со стула и подошел к столу, у которого копошилась неразумная его дочь.

- Катерина! Не юлі! Ти звідки узялась, га?

- Из Харькова, - удивленно глянула, наконец, на отца Катька.

Спуску ей папаша давать не собирался. Глядел хмуро. Руки упер в бока.

Все село пять лет назад гудело, что Катерина Нарышко (фамилия мужа прилипнуть еще не успела, а папашу-Нарышко все знали и уважали) сбежала от мужа-алкоголика. Родителей поставить о том в известность она тоже не удосужилась. И только в августе прислала письмо, в котором сообщала, что поступила в институт. Мамка загордилась. На весь район растрещала, что дочка у нее теперь студентка. Папка только рукой махнул. И молчал, наблюдая за Писаренко, на которого больно было смотреть. Пить тот, правда, бросил, когда выяснилось, куда сбежала его непутевая жена. Непутевой ее искренно считал Нарышко-старший. И даже когда Катя приезжала три года назад на каникулы, он так ее и не простил. Мать потом ворчала: «Через тебе Катруська не їде!». Но Катруська и до того их визитами не баловала. Собственно, за пять лет одни каникулы, и то всего-то на недельку. И надо ж им было разминуться с Сережкой!

Вспомнив про инженера Писаренко, батько помрачнел еще больше и ехидно спросил:

- А шо до мамки з батьком? Шо не до мужа законного?

Катя что-то пискнула неразборчивое, не зная, что ответить.

- Чи ти вже розвелася?

- Нет, - пробормотала Катерина. – Надо, наверное? Да, батьку?

Она жалобно посмотрела на отца и нырнула к нему под руку, прижавшись головой к плечу.

- Да ти тіки спробуй! – прогромыхал батько, кажется, всерьез рассердившись, но почему-то только крепче обняв. – Осрамить сім‘ю! Шоб у Наришків жінка мужа бросила! Га! У нас баби один раз заміж виходять! Один, Катерино! Шо ти собі удумала?! Какой тобі развод! Шо люди скажуть?

Хлюпнув носом, Катерина еще немного пожалела себя, поластилась к отцу, а потом вдруг сердито заявила:

- Да? Будто про нього люди не говорять. Сильно ему было до мене діло!

Папаша даже икнул от удивления.

- Он мужик! З нього свій спрос. Ты-то чего? Він разводитися до тебе не їздив!

Потом отстранился и таки сел за обеденный стол в ожидании своего борща.

- Ладно. Розказуй, шо прикатила! – смилостивился Нарышко.

«Он вообще до мене не їздив!» - думала Катька, собирая на стол. Поставила перед отцом большую глиняную миску борща, сала на тарелке и, сев напротив, горделиво сказала:

- А я теперь на заводе работать буду. По распределению.

- А як же ж твоя столиця? – удивился отец.

Смутившись, Катерина провела ладонью по скатерти, собирая невидимые крошки, потом бросилась к холодильнику за сметаной и, не глядя на отца, как смогла спокойно, ответила:

- А в столицу направлений не было.

- Ты, товарищ Писаренко, прежде всего комсомолец. Более того, будущий партиец. Советский инженер. И уж потом все остальное. Это ни на что не похоже! В то время, как ты должен подавать пример, твой моральный облик вызывает большие сомнения, достоин ли ты пополнить ряды верных борцов за дело нашей партии.

Павел Николаевич Горский сидел за столом в своем кабинете, прислушиваясь к мерному постукиванию пишущей машинки в приемной. Лизавета перепечатывала протокол вчерашнего собрания комитета комсомола. В последнее время она стала совершенно невнимательна. Надо бы провести беседу. Товарищ Горский нахмурился и перевел тяжелый взгляд на Писаренко, сидевшего напротив.

- Так что? На комитет тебя вызывать?

Писаренко, с улыбкой выслушавший очень строгую речь Павла Николаевича, дождался, когда тот замолчал, и беззаботно сказал:

- И не надоело тебе бороться за мой моральный облик, а? Я пропащий человек, несознательный. Видишь, товарищи сигнализируют. Кто, кстати, на этот раз?

- Не надоело! Для партии каждый человек важен, - Павел повертел в руках ручку, сделал какую-то пометку на календаре. – Комсорг третьего цеха приходил. Говорит, кладовщица их, - Горский полистал бумаги на столе и продолжил: - а, вот! Майя Лысенчук, заявляет о вашем сожительстве. Ты же, насколько я помню, пребываешь в законном браке с гражданкой Нарышко, что означенную товарища Лысенчук не устраивает. Это форменный бордель, товарищ Писаренко! И пора с этим кончать.

- Как скажешь, товарищ Горский. Пора, значит, пора – исключайте из комсомола! – отмахнулся Сергей. – Только не мне же тебе объяснять, что нет у меня ничего с этой Гуттиэре. И быть не может.

Горский издал странный звук, похожий на хрюканье. То, что каждая особь в штанах была для кладовщицы Лысенчук Ихтиандром, знали все Сутиски.

- Сейчас вопрос стоит не о твоем исключении из комсомола, а о твоем вступлении в партию, - строго заявил Павел. – Что у тебя и с кем может быть, тебе виднее. Впрочем, дыма без огня не бывает. Но тебе, товарищ Писаренко, думать в первую очередь нужно не о бабах, а о том, что наш завод взял повышенные обязательства по выполнению плана на текущий год.

- А ты, Павел Николаевич, в одну кучу все не мешай! – рассердился Писаренко и вскочил со стула.

Кому скажешь – кто поверит? Да только за все пять лет своего неопределенного существования брошенного мужа Сергею ни разу в голову не пришло, что, собственно, можно же развестись и гулять себе спокойно почти без осуждения со стороны окружающих. Просто надобности гулять не возникало – бабы были последним, что его интересовало. Сутисковские и гниваньские всерьез шептались за спиной, что не иначе ему «пороблено». Рудая Катька Нарышко и поробыла! Шепот был достаточно громкий, чтобы достигать инженерских ушей, но и это ему было без разницы. Единственное, что было ему не без разницы – это любимая работа.