Став пунцовым от нанесенного ему оскорбления, монах тем не менее гордо прошествовал в указанное место и сел.

"А он, между прочим, ничего, - подумал Потемкин. - По крайней мере, не трус".

- Василий Степанович, - сказал он вслух своему помощнику, - поди и выбрось вон. Неохота с утра руки марать.

Положив приготовленные для доклада бумаги на стол, Попов грубо схватил монаха за ворот, поволок его через всю залу, но в дверях, груженный неудобной ношей, столкнулся с штабс-капитаном Чижиковым.

- Боярин Мовилэ, ваша светлость, просит срочного приема.

- Как?! - возмутился Потемкин. - Этот наглец, этот предатель посмел явиться да еще и требует срочного приема?!

Попов мигом вытолкнул монаха за дверь.

- Григорий Александрович, - сказал он как можно примирительней, Мовилэ был и остается одним из самых верных наших союзников. К тому же он фигура чрезвычайно влиятельная среди молдавских бояр.

- Да я и сам люблю его, - сказал Потемкин, - но что толку, раз он меня предал! Надо же быть таким ослом - именно когда матушка-государыня слила обе армии в одну, назначив меня единым главнокомандующим, именно тогда этот Мовилэ не нашел ничего лучшего, как предложить смещенному Румянцеву дом под Яссами, посадив мне, таким образом, этого старого мерина под бок.

- И все-таки, ваша светлость, его надо бы принять. Грибовский располагает секретными данными, что в Петербурге депутация молдавских бояр ищет возможности приема у государыни.

- На какой предмет?

- Просить императрицу о скорейшем заключении мира с турками.

- Что-что-что? Да это же удар в спину! Передайте им, что мира не будет, пока на развалинах Оттоманской империи не будет провозглашена возрожденная Византия!

- Весьма возможно, - продолжал Попов, пропустив мимо ушей ораторскую патетику своего главнокомандующего, - весьма возможно, что депутация была благословлена в этот путь фельдмаршалом Румянцевым.

- Жареных голубей он ему готовит, - вдруг вспомнил Потемкин. - Нет! Гнать Мовилэ в шею, и дело с концом.

- Ваша светлость, - сказал Попов, - боюсь, что у меня не поднимется рука выталкивать боярина как обыкновенного монаха.

- Это почему же?

- Да уж по одной той причине, что из этого корня вышел пресвятейший Петр Могила, основатель Киевской духовной академии...

- Да разве тот Могила и этот Мовилэ...

- ...один и тот же господарский род.

- Вон!!! - завопил вдруг фельдмаршал и, скинув с себя всю когорту прихорашивающих его слуг, поправил халат, надел на босу ногу туфли с бриллиантовыми застежками и сказал дежурному адъютанту: - Проси.

Основательный, грузный, добропорядочный Мовилэ, едва переступив порог, поклонился в пояс и начал длинное, цветистое приветствие, от которого фельдмаршал уклонился. Поднявшись с дивана, разведя свои огромные лапы, пошел навстречу своему гостю, обнял его и облобызал.

- Рад видеть тебя, мэрия та. Так, кажется, у вас величают. Извини, что мое изучение молдавского языка остановилось на этих двух словах, что поделаешь - война! Вот сокрушим турок, твоя боярыня, даст бог, в очередной раз разрешится от бремени, ты позовешь меня в кумовья, я посажу всех твоих чад на колени, и побей бог, если не заговорю с ними на самом что ни на есть вашем языке!

- До того дня еще нужно дожить, - сказал Мовилэ, и голос его дрогнул.

- Ты пришел ко мне с плохими новостями?

- Никаких новостей, кроме той, что погибла Салкуца.

- Салкуца - это княжна ваша какая-нибудь?

- Салкуца - это деревня.

- И что с той деревней стряслось?

- Ее больше нету. Она сметена с лица земли.

Потемкин склонил набок огромную нечесаную голову и долго, как произведение искусства, изучал опечаленного боярина. Вот уж действительно некстати - впереди бал, впереди первая красавица России, мечта его жизни, а тут опять эти распроклятые дела...

- По существующему соглашению, - сказал он, - ее императорское величество гарантирует возмещение всех понесенных убытков.

Мовилэ грустно улыбнулся.

- Речь не об этом, ваша светлость. Возвращают копейку к рублю, возвращают слово к песне, возвращают ребенка к матери при условии, что есть к чему возвращать. А если порушен корень, если сама основа порушена...

- Друг мой, деревни продаются и покупаются наравне со всем прочим товаром, разве это не так?

- Продаются и покупаются - это так, но отправленные на тот свет деревни обратно не возвращают.

- Запросите штаб, - сказал главнокомандующий, несколько понизив голос, Попову.

- Нет надобности, Григорий Александрович. Я только что на ваших глазах знакомился с донесением об этом деле.

- Почему не доложили по разряду "чрезвычайное"?

- Ничего чрезвычайного в этом не усмотрел. Турки пленили один наш дозор. Генерал Каменский их наказал, разбив целый конвой. Поскольку обе операции произошли неподалеку от деревни Салкуца, турки заподозрили ее в кознях против них. Напав ночью, они сожгли ее, уничтожив при этом мужское население, которое, впрочем, было не так уж велико.

- О, если бы все было так кратко, если бы все было так просто, вздохнул Мовилэ.

- Тогда расскажите подлиннее и посложнее, - предложил Потемкин.

Мовилэ начал с другого конца. Он рассказывал, как его люди нашли в поле полуобмороженного попа, как, отогрев, отпоив его, они узнали, что, собственно, с тех самых колядок все и началось... Потемкин слушал, откинув назад огромное туловище, слушал не мигая, не дыша, и только его единственный зрячий глаз метался в каком-то отчаянном прыжке, пытаясь настигнуть уже происшедшие события и повлиять на них. Увы, сто человек так и гибли, прижатые холодом и янычарами к стенам своего храма, и одинокий поп долгую неделю блуждал по заснеженным полям...

- Что ж, - сказал фельдмаршал, - я дал клятву сокрушить эту империю, и я не уйду из жизни, не сокрушив ее.

- Это и будет вашей резолюцией? - спросил Мовилэ.

- Тебе этого мало?

- По сегодняшнему дню - мало.

Это вывело Потемкина из себя - нет, каков наглец!

- Да что может быть выше этой победы, дурья твоя голова?!

- Выше любой победы стоит мир, ваша светлость.

- Нет, друг мой, о мире забудьте! Слишком много крови пролито, чтобы довольствоваться ничего не значащим миром. Война до конца и великая, на всю эпоху победа!

- Боюсь, что до той великой победы моя страна не дотянет и, может статься, разделит участь Салкуцы...

- Забудь на минуту о Салкуце, - сказал Потемкин, - и давай посмотрим, что творится вокруг. Мороз, метель, и в такую холодину мои солдаты зимуют в палатках. Пробовали в землянках - от тесноты и испарины одни болезни. Вернули армию в палатки. Ну, занесенная снегом палатка - это еще ничего, а как ты в ней перезимуешь на пустой желудок? Союзники вон предали, не хотят больше продавать провианту. Мы не в состоянии даже раз в сутки дать теплую похлебку своим воинам. Выдаем по сухарю и по пригоршне крупы в день в надежде, что как-нибудь тот солдатик изловчится и сам себе кашу сварит. А как ты ее сваришь, когда снег метет, отовсюду дует! Вот он и стоит, мой бедный рекрутик, по пояс в снегу, с котелком, крупой и двумя хворостинками. Стоит и прикидывает, как бы так подгадать, чтобы и ветер крупу не унес, и вьюга бы искру не погасила, и хворостинки бы дружно занялись. Твои люди худо-бедно зимуют в теплых глинобитных домиках, а ты поди посмотри, как зимует моя армия!

- Я это видел, - сказал Мовилэ...

- Видел - и что же?

- Содрогался.

- Так, - сказал Потемкин, довольный направлением, которое принял их разговор. - А коли ты видел страдания моей армии и содрогался, что же ты идешь ко мне со своей болью, прежде нежели принять, как то подобает истинному христианину, сначала мою боль в свое сердце?

- Вашу боль я давно ношу с собой.

- Ну, тогда и я твою боль принимаю в свое сердце. - Обняв и троекратно расцеловав гостя, он пожаловался Попову: - Вот, сам не знаю за что, а люблю его. Предал он меня, а я его все равно люблю!