А тут как раз попадись они на одном деле: ограбление сельмага. Начали они меня приплетать, будто и я с ними.

Отец с матерью мне поверили, а больше никто. Соседи показали, что я из их компании. Так попал я в колонию. Вдруг этап на Север… и меня с тем этапом. Там я сразу поставил себя так, что никому и невдомек, по какой я статье попал туда. Вдруг ворье узнало, что и я по 162-й. Возмутились ужасно, будто я им оскорбление нанес. Стали меня чуть не каждый день бить. Плохо мне было. Вижу, если с ними не поладить, забьют. И вот, знаешь, напала на меня тоска. Такая, что хоть в петлю. Конец мне пришел, да и только!..

И тут вдруг помог мне добрый и сильный человек — бригадир плотничьей бригады. Да — Михаил Харитонович Нестеров! Взял он меня к себе в бригаду. Спать рядом на нарах положил. Вечерами разговаривал со мной, как с сыном. Как выразить, что значит хороший человек? Слов таких нет. Скажу одно: он спас меня от чего-то плохого, что надвигалось на меня. Он сумел показать мне, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается, и хорошего да светлого в ней больше, чем скверного и темного.

Освободились мы в одном месяце — обоим скостили. Два года не досидели. Сначала мы подались в тундру. Сезон там работали на одном строительстве. Потом прослышали про этот гидрострой и порешили сюда перебраться. Книгу приключенческую можно написать, как мы сюда добирались по Ыйдыге.

— Это ты с ним на плоту через пороги? — А как же, я самый. Он писал?

— Да.

— На гидрострое я шофером стал. Курсы вечерние окончил. Мне это больше подходит. Беспокойный я какой-то, понимаешь. А когда езжу туда-сюда, мне легче. Парень я веселый, но и теперь бывает, что нападет тоска… Страх вот меня мучает, как бы опять какой беды не случилось. Уж так осторожен. Меня ребята лихачом считают. Это неправда. Просто я все дороги хорошо знаю. Небоязно и в туман, и в гололед. Пить я не уважаю. Как тоска находит, я иду к Михаилу Харитоновичу. Поговорим с ним по душам, и легче станет.

Дивное дело!.. Другой, смотришь, порядочный человек, ни в чем плохом не замечен, биография чистая, образование большое, вон как наш инженер Глухов, шагает в жизни по солнечной стороне, а толку от него? От такой души не согреешься, холодно с ним рядом. Самого себя только и уважает. А Михаил Харитонович словно родия каждому. У нас на гидрострое просто не верят люди, что он сидел за такое дело — убийство жены…

Когда я опомнился, то нашел в себе еще храбрость уточнить:

— Значит, он убил мою мать? Зиновий остановил машину.

— Разве ты не знал?

— Что мать… не знал!

Он перевел дух, открыл дверцу машины и неловко, боком вышел.

— Давай проветримся, — предложил он. — Душно как!

Я тоже вышел из машины. Мне не хотелось смотреть на Зиновия, но я все же взглянул. Он вроде как постарел сразу.

— От меня узнал… может, он сам хотел сказать… подготовить как… А я сразу ляпнул.

— Чего остановились? — полюбопытствовала Нюрка, перегибаясь через борт. Ее попутчики дремали.

— Остановка десять минут! — объявил Зиновий и, тронув меня за рукав, шепнул: — Пройдем вперед немножко… поговорить с тобой надо.

Мы прошли немного по дороге и остановились. То ли я замерз или от волнения — коленки просто прыгали, аж неловко. Зиновий что-то бормотал. Лица на нем, что называется, не было. Я понял состояние парня.

— Ни при чем тут ты, — проговорил я невнятно, потому что лязгали зубы. Я ему не скажу. А за что он ее…

Зиновий неуверенно переминался посреди дороги…

— Говори все, что знаешь! — взмолился я и снял зачем-то кепку. Подкладка вся взмокла от пота, а меня трясло. — Да говори, что ль! Кончай, ради бога!

— Пожалуй, и лучше покончить с этим, — согласился Зиновий. — Хотел бы я, чтоб ты понял его, как я понимаю. Был Михаил Харитонович на фронте четыре года. Дошел до самого Берлина. Видел Освенцим… Понимаешь? Рассказывал Михаил Харитонович, что у него душа зашлась от того, что он там увидел. Да и сам он немножко плена хватил. Ну вот, а когда вернулся домой на Смоленщину… Не трясись так…

— Ну?

— Оказалось, что жена его… с этими… с гитлеровскими гадами путалась. По доброй воле, понимаешь? Все, как есть, это знали. Если бы просто изменила, с русским человеком… ну, ушел бы от нее, и все тут… Не было бы такой злобы. А как узнал, что с гитлеровским офицером жила… Только и успела она крикнуть: "Подожди, объясню все!" А он ее в сердцах-то, кулаком… попал в висок, и — кончено. С одного маху она и упала. Была она до войны преподавательницей немецкого языка. Тебя там не было при этом… у соседей спал. Она часто тебя туда относила, чтоб не мешал дома… Не она первая. Мне рассказывали, некоторые бабы с ними путались. Одни женщины в партизанские отряды шли, а другие…

— Знаешь что… — проговорил я с усилием, — ты только не обижайся на меня, друг, прошу тебя! Я пешком пойду… А вы езжайте…

— Так еще километров сорок осталось!

— Ничего. Я дойду. Чемодан довези. А меня оставь…

— Как же я тебя брошу? Вот беда!

— Езжай! Прошу, как человека! Хочу один побыть… Гусач поглядел на меня внимательно и вдруг согласился:

— Ладно. Иди. Тут не собьешься — трасса одна. Зверь, думаю, сам не нападет.

Он бегом вернулся к машине, сел в кабину, и, едва я посторонился, грузовик прогрохотал мимо. Женщины отчаянно размахивали руками, били в стекло кабины и что-то кричали Зиновию. Наверное, возмущались, зачем он ссадил меня посреди дороги.

Машина скрылась за поворотом, и я вздохнул облегченно. Нестерпимо было мне сейчас ничье сочувствие.

…Я и сам не знаю, о чем плакал: отца ли было жалко или мать, стыдно ли за родителей. Просто было очень тяжело!

Ничего не видя, долго я так брел. Дорога пошла круто в гору, и тяжелый подъем отвлек немного. Когда взобрался на гору, сердце билось гулко, и я остановился передохнуть и оглядеться.

Необычно светлой была ночь, и непонятно, откуда брался тот свет, потому что ни луны, ни солнца на бледном небе, да и звезд не видать. И высокое это небо, и смутные горы с заснеженными вершинами, и далекая, зубчатая на горизонте тайга, и неподвижные лиственницы рядом — все было пронизано этим призрачным струящимся, словно в мареве, синеватым светом.

Я никогда не был на Севере, в тайге, природу знал мало, даже в лесу настоящем никогда не был; не считать же пригородные истоптанные дачи и рощи, где на траве валяются консервные банки и грязная бумага. И вдруг впервые в жизни я очутился наедине с Природой. Единственный след человека — в рытвинах и ухабах дорога. А если сделать шаг от дороги — вправо или влево, — сразу начиналась непроходимая, вся в буреломах и колючих зарослях дремучая тайга, где наглухо перемешалось живое и мертвое.

Странно одушевленным показалось мне все вокруг, когда я озирался, стоя на горе. И хотя глубокой, как бы застоявшейся, была тишина — ни одна ветка не колыхнулась, — было какое-то тайное движение вокруг меня. Как будто, едва я отвернусь, деревья обменивались взглядами, и я отчетливо чувствовал эти многозначительные пристальные взгляды.

Мне не было страшно одному среди непонятного. Слишком я был потрясен, чтобы осталось место для чувств обычных.

Постояв, я снова пошел по дороге… Но теперь я шел уже иначе, прислушиваясь не к своей боли, а к тому, что вокруг. Меня охватило ощущение нереальности, будто я шел во сне. У каждого так бывает, наверно. Я даже как будто успокоился, хотя боль оставалась где-то внутри…

Часа два я шагал, почти без мыслей, иногда останавливался и оглядывался.

Заметно посветлело. Небо стало прозрачнее и приняло какой-то неземной цвет. Может, в такой дымке увидел Земной шар человек, поднявшийся в космос первым.

Справа блеснула река, скрылась в чащобе и снова появилась, разлившись широко и привольно. Дорога спускалась к Ыйдыге… Я вдруг увидел солнце уже довольно высоко — почему-то просмотрев его восход, будто меня в это время не было.

Я очень устал, но усталость была мне приятна — она заглушала то, что так хотелось заглушить.