У художника немного отлегло от сердца.

— Как же! Возвратившись на родину, я расписал один храм. Пока сооружали этот, я не сидел без дела! Князь повез меня в горы и поручил расписать один затерянный в неприступных горах монастырь. Времени у меня было много, я чувствовал себя в полной силе, истосковался по работе. Я писал увлеченно, и получилось хорошо, но, к сожалению, монастырь расположен в заброшенной местности. Для кого я создавал лучшее свое творение, я и сам не знаю. Зрителей и ценителей у него не будет. Настоятель монастыря, бывший князь и бывший царский визирь Вардан знает цену живописи, но...

— Это какой Вардан? Не мой ли дядя?..

Махаробел опять прикусил язык, но переиначивать сказанное было уже поздно.

— Да, твой дядя, царский визирь. Никто из одишцев не удостоился такой великой чести, никто не был вознесен столь высоко. Царица царей царица Тамар за верную службу в свое время высоко вознесла и усилила Вардана Дадиани. Она даже пожаловала ему поместья в Армении, а также неприступную Каицонскую крепость. Но потом, когда князь дважды изменил ей, сделался приверженцем Георгия русского и потерпел поражение, верные Тамар приближенные требовали жестоко наказать поверженного вельможу. Но мудрая, сердобольная Тамар пожалела бывшего визиря, не обрекла на изгнание или смерть, пощадила его. Вардан взмолился и попросил у царицы разрешения постричься в монахи. Тамар вняла его мольбам и разрешила принять постриг в монастыре, заброшенном в неприступном ущелье, княжество же Одишское передала младшему брату, твоему отцу.

— Далеко ли расположен монастырь моего дяди Вардана?

— Отсюда не так уж и далеко. Только туда нет дорог. Надо пробираться по горным тропам, по лесу, среди утесов и скал. Трудно добираться, но зато попадешь в истинный рай. Красивее места не сыскать в целом свете. Ущелье все заросло самшитовыми и тиссовыми лесами, а где сливаются две реки, есть небольшой островок, а на нем райский сад. Посреди острова вздымаются скалы, а в скалах вырублены кельи монастыря. С каким великим искусством вырублены! Есть там церкви и часовенки, залы и уединенные кельи, зернохранилища и винные погреба. Пещер столько, что можно в них заблудиться. В глубине скал бьют прозрачные родники. Вода скапливается в бассейнах. В кельях отшельников, конечно, тесно и темно, но в главном храме обилие света и чувствуется солнечный жар. Я сам с удивлением глядел на выдолбленные в скале, поднимающиеся ввысь своды. Я внимательно вглядывался, чтобы найти те хитроумные отверстия, через которые благодаря искусным строителям проникает в пещеру солнечный свет. Эти пещеры — чудо, но самое большое чудо монастыря его настоятель. Он уже пожилой человек, этот монах, бывший некогда первым человеком при царском дворе. Бывший визирь, царский министр, а теперь монах. Он много повидал на своем веку, побывал на самом верху жизни, все познал, и человеческие добродетели и пороки. Его теперь ничто не удивляет — ни чья-нибудь мирская слава, ни чье-нибудь падение и унижение, он знает, что за взлетом следует падение, за славой — унижение и что все это есть — суета сует. На все вокруг смотрит он с одинаковой снисходительной улыбкой и даже с усмешкой, точь-в-точь как и написанный мною бог-отец.

Махаробел почувствовал, что опять сказал лишнее и, чтобы скрыть свое замешательство, энергично окунул кисть в краску и лег на спину. Густо наложив краску в двух или трех местах, он немного пришел в себя и, лежа на спине, продолжал:

— Глупости я болтаю. Ты не все слушай. И все за правду не принимай. Я иногда и пошучу. Что поделаешь, постарел я. Стараюсь шуткой облегчить бремя старости.

Усталость и сон одолели Цотнэ. Нескончаемые и наполовину непонятные рассуждения художника утомили отрока. Он присел на разостланный тюфяк, потом посмотрел на Махаробела сонными глазами и спросил:

— Можно, я прилягу?

— Конечно, если желаешь! Только не осуди меня за бедность постели. Знаю, недостойна она...

Цотнэ уже не слышал его. Он положил голову на маленькую подушку и уснул.

— Подобные мне бродячие художники не особенно заботятся о мягкой постели. Тюфяк-то у меня есть, потому что трудно лежать на голых досках, когда рисуешь лежа на спине...

Махаробел поглядел в сторону княжича и замолчал. Он осторожно поднялся, снял висевшую на гвозде бурку и укрыл ребенка.

Цотнэ видел сон. Будто сидит он на царском троне, а на голове у него золотая корона. В зале раздаются приятные звуки музыки, под которую танцуют красивые девы. Слуги разносят различные кушанья и напитки. Поднося Цотнэ первому, они становятся на колени, Цотнэ равнодушно смотрит на поднесенные яства, отщипывает кусочек и нехотя отпивает глоток шербета. Дворец залит светом. Жара. Воздух понемногу накаляется, все труднее дышать. Отяжелела одежда, расшитая золотом и драгоценными камнями. Цотнэ сгибается под тяжестью одежды и чувствует, как она жжет его тело. Золотой венец раскалился и непомерно потяжелел. Будто бьют по голове молотком. В висках учащенно стучит, череп готов взорваться. Цотнэ собирается снять венец, но не может притронуться рукой к раскаленному золоту. Он оглядывается и взглядом просит помощи у близких. Но все завидуют его счастью. Кто может подумать, что ему трудно? Присутствующие с восторгом смотрят на него. В их взглядах совсем нет ни жалости, ни сочувствия. Наоборот, чем больше раскаляется венец, чем душнее становится горячий воздух, тем веселее и с большей завистью глядят люди на восседающего на троне венценосца, словно огонь приносит Цотнэ не мучения, а отраду и невиданное блаженство.

Внезапно мощные звуки музыки потрясли зал. Стар и млад смешались в головокружительном хороводе, в безумном танце. Все перепуталось.

— Цотнэ! Цотнэ! — кричит кто-то на ухо.

Цотнэ оборачивается, но никого не видит.

— Цотнэ, покинь царский трон, дворец и следуй за мной. Освободись от золотых оков.

Цотнэ встал. Невидимый коснулся его руки, пошел вперед, и Цотнэ последовал за ним. Они молча миновали все залы, вышли из дворца и прошли через крепостные ворота. Через некоторое время Цотнэ почувствовал, что он очутился в чистом поле и что он один. Он бесцельно заметался, не зная, как поступить, и пошел наугад через пустынное поле.

Долго ли, коротко ли он шел, но приблизился к огромной скале. Из-под скалы бил холодный ключ. Только Цотнэ склонился, чтобы испить воды, как кто-то потянул его за полу одежды. Цотнэ оглядывается и видит, что его окружает толпа оборванных и нищих. Прикрывая лохмотьями замерзшие тела, дрожа от холода, они галдят на непонятном языке и тянутся к одежде Цотнэ. Тела их покрыты язвами, но Цотнэ они почему-то не противны. У него нет ни малейшего желания удалиться, отстраниться от них. Изъязвленными руками нищие хватаются за драгоценную одежду Цотнэ и срывают ее, но не надевают на себя, а сворачивают в узел, крепко связывают и бросают в пропасть. Потом они сорвали золотой венец с головы Цотнэ и пустили его по склону, как игрушечный обруч. Припрыгивая и галдя, они погнались за ним.

Цотнэ испытал неизъяснимое облегчение. Он глубоко и свободно вздохнул. Голова перестала болеть. Удручающий жар исчез. Голове, рукам, всей коже стало прохладно. Он почувствовал такую легкость, что, кажется, взмахнув руками, мог бы взлететь.

Он приник к ключевой воде. Напился и поднял голову. В скале были выбиты ступени, они вели вверх к пещере. Вокруг зеленела трава, а камни были покрыты зеленым мхом. По ступеням в ослепительных белых одеждах медленно спустился Христос. Он смотрел на Цотнэ спокойными, излучающими доброту глазами. Протянул руку и произнес:

— Встань и следуй за мной. Знай, тебя ждут такие же муки, какие достались мне. Приготовься. Но не бойся их. Страдания ради близких своих — блаженство и наслаждение.

— Как же я могу, недостойный... — заикнулся было Цотнэ.

— Возлюбишь близких и родину. За них пойдешь на крестные муки. Говорю тебе: встань и следуй за мной.

Вдруг слеза сорвалась со щеки Спасителя и капнула на Цотнэ. Он вздрогнул, проснулся. Над мальчиком наклонился Махаробел Кобалиа, живописец, это с его кисти упала на спящего тяжелая красная капля краски.