— Хорошо, что ты проснулся, княжич. Во сне ты очень метался и даже стонал. Но я все равно не хотел тебя будить. Теперь вставай, князь ищет тебя.

Цотнэ протер глаза. Легкость, пришедшая к нему во сне, не покинула и наяву. Хотелось обнять и расцеловать весь свет. Он бросился к мастеру и, порывисто обняв его, прошептал:

— Спасибо, спасибо, спасибо.

— За что это ты благодаришь меня, княжич? — пожал плечами художник, провожая глазами мальчика, спускающегося с лесов.

Цотнэ не видел сестру в гробу, не оплакивал ее, не присутствовал на похоронах, а поэтому никак не мог примириться с ее смертью. Тамар в его представлении была жива, и он ждал ее появления. Но время шло, а Тамар не приходила и к себе не звала. Зато во сне он был все время с Тамар. То, что наяву оставалось неосуществимой мечтой, вдвойне восполнялось во сне.

Только он клал голову на подушку и им овладевал сон, как являлась Тамар и продолжалась та жизнь, которую наяву прервали ангелы. Смерть была бессильна уничтожить мысли и мечты, сны и грезы тех, кто живет, кто существует. Она не могла ни воспрепятствовать им, ни пресечь, ни наложить на них запрета.

Вторая жизнь Тамар, призрачная жизнь в сновидениях и мечтах, была связана с жизнью самого Цотнэ, это была вторая жизнь его плоти и души, недоступная и неприкосновенная для смерти.

Каждая клетка близнеца, только зародившись, уже была создана для совместной жизни, и оставшийся в одиночестве Цотнэ даже не представлял себе жизнь по-иному, не мог по-иному настроить свою плоть и душу. Поэтому сон стал единственным убежищем Цотнэ. В сновидениях и грезах раненный судьбой отрок восполнял то, что незаслуженно было отнято у него роком.

Эта призрачная жизнь длилась столь долго и стала такой повседневной, что Цотнэ уже не знал, какая из жизней была действительностью —та, исполненная скорби и слез жизнь без Тамар, с которой трудно было свыкнуться, или озаренная радостью и исполненная надежд грёза, — жизнь бок о бок с Тамар. Он настолько привык находиться во сне, в сновидениях, вместе с Тамар, беседовать с ней, что в конце концов она и наяву стала являться к нему. Тамар безмолвно возникала перед близнецом и безгласно с ним беседовала. По вечерам, когда Цотнэ готовился ко сну, заканчивая молитву, он вызывал ее в своем воображении и подробно рассказывал все свои дневные приключения.

— Оказывается, ты меня совсем не любила, иначе не покинула бы в одиночестве. Ты говорила, что без меня никуда не уйдешь, а сама ушла с ангелами. Если ты не пожалела меня и маму, хоть из сострадания не покинула бы незрячего отца. Если б ты знала, как он жалок! Он винит себя в твоем уходе, и жизнь ему опостылела. Я все время опасаюсь, чтоб он что-нибудь не сотворил над собой, не отхожу от него ни на шаг, одного никуда не отпускаю. Однажды я едва подоспел — он уже собирался просунуть голову в петлю. В другой раз мама нашла у него тайно приобретенный у кого-то яд. Да, отцу все опостылело, но в моем присутствии он преображается, и порой мне кажется, что этот слепой человек видит, но видит только меня. Он обучил меня стрельбе из лука и владению мечом, и теперь я могу сражаться даже с самыми опытными бойцами. А какие он мне истории рассказывает! Я наизусть помню все великие сражения войск Тамар, когда и где ранили отца, чем и в каком бою он отличился. Он рассказывает обо всем этом с таким увлечением, — будто о сказочном герое. Он сетует о своем померкшем для его незрячих глаз рыцарстве и постоянно внушает мне, чтоб я поскорее удостоился предстать перед царицей Тамар и занял место отца в его победном войске. Мне жаль маму, которую я совсем забросил, находясь неотступно с отцом, я не могу уделять ей внимания, а она то оплакивает тебя, то горюет о несчастье отца. Но, ты же знаешь, какая она несгибаемая женщина! Она редко плачет на виду и постоянно ободряет нас. Отец ослеп, и с тех пор все заботы о семье и княжестве легли на ее плечи. Она за все в ответе и дома, и вне дома, и перед друзьями, и перед врагами. Ей трудно, но что поделаешь?! Если б хоть ты была у нее помощницей и опорой! Лаской бы облегчила ей ношу.

Недавно я рассказывал тебе о художнике, расписывающем наш храм. Рассказал и то, как, к уснувшему, явился ко мне Христос и призывал последовать его пути.

Приключений художника я не знал. Сегодня он сам рассказал о них, а я хочу поведать тебе. Махаробел Кобалиа происхождением из Цаленджиха. В детстве осиротевшего, его воспитал наш дед, а потом он начал учиться в Афинах, у греческих художников, и последовал за ними в Константинополь. Грузинское имя Махаробел он сменил на Макариоса. Опекающий его учитель умер, и он остался не только продолжателем ремесла, но и единственным наследником мастера. Еще при жизни учителя имя Кобалиа стало известно повсюду, его приглашали расписывать храмы и дворцы. Махаробел любил путешествия и скитания. Он обошел Иерусалим, Антиохию и Александрию, везде оставив следы своей кисти, испытал много злоключений. Привыкнув широко жить, он растратил и то, что заработал собственным трудом, и то, что оставил ему учитель.

Устав от жизни, он обратил свой взор к давно покинутой родине. Отец наш Шергил разыскивал живописца, чтобы расписать храм. Получив письмо от Макариоса, он расспросил знатоков и, услышав ото всех похвалу художнику, недолго думая, послал за ним человека. Вернувшись, Кобалиа в первую очередь отыскал развалины своего дома. Проливая слезы, он пожелал восстановить отцовский очаг, вновь стал называться Махаробелом и на развалинах отчего дома начал строить небольшую оду. Наш храм еще не был перекрыт, и отец направил Махаробелу в монастырь дяди Вардана. Там художник расписывал пещеры и обители. За это время закончилось перекрытие нашего храма, и Кобалиа явился к отцу. По поручению господина он приступил к росписи купола и сводов храма рассказами из Ветхого и Нового заветов, а теперь, на остальных стенах, пишет наши портреты — князя, нашей матери и мой. Отец способен часами сидеть без движения и рисовать его нетрудно, зато ни мама, поглощенная семейными заботами, ни я не могли уделить художнику достаточно времени, постоянно принуждали его прерывать работу. Признаюсь тебе, что подолгу стоять неподвижно очень скучно и утомительно. Ни учение, ни игра в мяч не утомляли меня так. Стою, празднично разодетый, с устремленным ввысь взором и протянув в сторону руки, готовые отвалиться от усталости. Ни садиться, ни двигаться нельзя! Хочется убежать, но жалко Махаробела: «Еще чуточку, княжич! Еще немножко, и скоро я отпущу тебя!» — умоляет он. Я стесняюсь, не хочу обижать такого человека, покоряюсь и стою, как наказанный, окаменев. Сам мастер тоже сожалеет, что так долго задерживает меня. Когда он не увлечен работой и, глубоко задумавшись, не занят своими мыслями, он шутит со мной, рассказывает смешные истории, не щадя ни бога, ни людей. Видно, сам он не очень-то верующий и бога не опасается; иногда так насмешливо о нем говорит, отпускает такие шуточки, что вдруг замирает, испугавшись, не подслушивает ли кто.

Ему трудно было нарисовать тебя. Ты же не здесь, и он тебя не видит. Не осталось и твоего изображения, чтобы срисовать с него. Мама и папа сообразили, что раз мы с тобой близнецы и похожи как две капли воды, то разница между нами только в одежде. И говорят ему: «Вместо Тамар нарисуй Цотнэ, только одень его в платье девочки и добавь еще завитые локоны». Мама, плача и рыдая, вынесла твое платье, но я сильно вырос, и оно мне оказалось не впору. Махаробел рисует мое лицо, а когда закончит, вместо моей одежды оденет меня в девичье платье. Это, пожалуй, нелегкое дело, но Махаробел такой искусный художник, что сможет сделать и невозможное. Только мне невмоготу. Едва выстоял, когда он рисовал меня, а теперь надо стоять без движения и за тебя. Но отцу и этого мало. Он приказал на противоположной стороне изобразить, как тебя уносят ангелы.

Все время мы думаем о тебе... Однако я утомил тебя разговорами. Да, чуть не забыл: отец собирается постричься в монахи, а потом уйдет из мира и вступит в какой-нибудь уединенный монастырь, куда не будут доноситься мирской шум и суета. Поделившись со мной своей тайной, он взял с меня слово не говорить ничего матери.