Выбежал богатырь на берег и замер на миг. По берегу воины лежат, будто уснули, только черной тучей птицы над ними кружат. Поодаль в логу костры горят, а по могучей реке чужие калданки плавают.

Притаился Танья, ночи скорой дождался да Алыча-воина искать стал. Долго ходил по берегу среди убитых братьев. Снова услышал халея крик. Побежал Танья — да тут и Алыча нашел.

Взглянул Алыч в чистые глаза Таньи, вздохнул полной грудью, и слеза теплая по щеке покатилась. Взял богатырь эту слезу в ладонь да к реке могучей отправился. Опустил в реку слезу воина — почернела река, волны вздыбила, опрокинула, смыла с берегов все калданки. А Танья тем временем достал из лузана землю родную и на берег кинул. Зашевелились, проснулись, поднялись воины храбрые, схватили луки свои и снова в бой пошли.

Прогремел Танья громким голосом, затряслись деревья могучие, с перепугу птицы на разные голоса заорали, тучей в небо взлетели, солнце закрыли.

Взглянул вдаль Танья, тяжело вздохнул: не видать конца-края войску вражьему.

— Ничего, Танья-богатырь. Веди нас, — проговорил Алыч-воин. — На родной земле и заяц силен.

И пошел Танья на смертный бой. Стрелы тучей в Танью летели, а он от них словно от комариного роя отмахивался. Развернет плечи Танья, только кости хрустнут, и летят тогда враги в разные стороны: кто в реку летел, кого через лес перекидывал, кого к небу подбрасывал.

Сколько шел тот бой, разве Торум {10} знает — не запомнить человеку. Перебили врагов. Тихо стало. Приумолкла река, пригорюнился лес. И опять войско спит мертвым сном, теперь уже беспробудным. Не осталось у Таньи живительной земли от отца-матери. В этот раз стрела не задела, не ранила.

Видит Алыч-воин: Танья к реке тяжело идет, пошатывается — да и повалился вдруг.

Подбежал к Танье, а у того из глаз свет выкатывается, а из всех ран кровь густая, горячая хлынула. Притащил Алыч воды в пригоршнях — только губы Танье помазал.

Захотел Алыч ближе к реке подтащить богатыря — не может. Давай бегать Алыч от берега к Танье, как горностай, туда-сюда. Одну рану водой зальет, десять других открывается.

Видит Алыч: нет толку от старания его. Сел около Таньи, задумался. Птица мест, родных не забывает, а человек и подавно. Надо тащить Танью к земле отца-матери.

Нарубил Алыч молодых сосен для ваг, уложил на них Танью и поволок. По лесам волок и лугам, мимо озер и болот. А из ран Таньи кровь ручейками горячими в землю сбегала.

Долго вез Алыч Танью, долго плутал по тайге. Обернется, поглядит на Танью и заплачет: Танья-богатырь все меньше и меньше становится. Привез Алыч Танью на родную землю. Открыл Танья глаза, вздохнул всей грудью и исчез, только глубокая яма на этом месте осталась да блеском черным вода на озерах и болотах покрылась вокруг.

Долго думушку думал Алыч-воин, как рассказать людям о Танье-богатыре, о его горячей кровушке, что вся в землю ушла.

— Река сохнет — название остается. Богатырь погибает — имя в народе живет, — говорил всем Алыч.

Не дожил и Алыч-воин, не узнал, что нашли скоро люди земное тепло и горячую кровь Таньи-богатыря нефтью звать стали.

Только ветер знает, да Чистоп-камень помнит про то время, когда в этих местах молодой охотник Отортен жил.

Первым солнце встречал Отортен, первого ветер ласкал Отортена, первым слышал он громкий плач улетающих птиц.

Когда забьют в бубен, позовут на бой — всех туже лук Отортена, всех острей стрела Отортена.

— Ай-я-я! Какой храбрый манси Отортен! — говорили все.

За рога удержит сохатого, из берлоги достанет медведицу, переставит валун с места на место.

— Ой-ой-ой! Какой сильный манси Отортен! — говорили все.

Если лодки нет — по волнам перебежит речку любую или озеро. Не свистел никогда тынзян{11} попусту, если брал его в руки Отортен.

— Ее-е-е! Ну и ловкий манси Отортен! — говорили все.

По следам запорошенным он обгонит зверя, изловит его. Даже птица с высот не приметит Отортена.

Одиноко жил в тайге Отортен. Мать, отца схоронил, братьев лед утащил, а невеста по сердцу не встретилась.

Знал Отортен свое охотничье дело: с тайгою в дружбе жил, ловушки для зверей мастерил, нарты чинил, чум поправлял, зимнюю одежду шил. Надоест это — к реке пойдет. Снасти проверит.

Как-то раз шел Отортен с рыбалки домой, услышал вдруг завывание сердитое.

Оглянулся, видит: ветер летит, треплет ветви деревьев, траву с корнем рвет, прошелся по реке со всей силищей, разлил волны ее в разные стороны.

— Что ты делаешь, ветер Сиверко? — взмолилась река Тосемья и облила ветру бороду косматую. Долго тряс ею ветер, моросил дождем, фыркал талыми снежинками — обиделся.

— Неспроста кружу-у-у! Неспроста иду-у! Океан послал жениха найти своей дочери. Чтобы храбрый был, чтобы сильный был, чтобы ловкий был, чтобы хитрый был.

Приумолкла река Тосемья, волны спрятала.

А ветер кружит, дрожит, как олень на привязи, ждет, что скажет река говорливая.

Вдруг всплеснула одна, другая волна. Замутилась река. Ветер тут как тут.

— Отортен — жених! Лучше не найти! — простонала река. И давай хлестать волны в разные стороны.

— Что ты делаешь? Неразумная! — проревел Сиверко.

А река пенится, волны к берегам летят.

— Подожди! Расскажи! Не расслышал я!

Зажурчала река, почернела. Зашумели, заскрипели камни на дне, заворочались. Застонала река, да вся в камнях и спряталась. Тосемья— сухая река, только имя осталось. Камни голые лежат да пустые берега.

Рассердился ветер, волком воет, ругает себя, что не смог расслышать имя жениха.

Зато слышал все это Отортен. Часто стал приходить к реке.

Как-то раз пришел Отортен к сухим берегам Тосемьи-реки. Вдруг как все загудит вокруг, затрещит. Облака с землею встретились, закачались деревья, стали землю вершинами бить, и по сухой реке ручеек зазвенел.

Обрадовался Отортен, побежал за ним, а перед ним вдруг появилась девушка. Солнце дало ей жизнь, травы — нежность и стройность, а озера и реки подарили глаза голубые, большие, бездонные!

— Прячься, Отортен! За тобой летит ветер Сиверко, — громко крикнула девушка и исчезла. За ней убежал и ручеек.

— Это ты пришла, Тосемья-река? — крикнул радостно Отортен. — Где ты? Покажись еще! Пойдем в чум ко мне!

Тут буран поднялся невиданный. Хитрый ветер Сиверко в кустах прятался

и услышал имя охотника.

— Отортен! Отортен! Отортен! Иди скорей ко мне! Прячься под берег! Я укрою тебя! — слышит Отортен слабый девичий голос.

— Отортен! Отортен! — кричит ветер Сиверко.

А косматые тучи закрыли все, закружили все.

— Не отдам тебя в чужую сторону, — разлилась вдруг, зашумела речка Тосемья, показалась из нее та же девушка, только слезы из глаз ручейками стекали прямо к ногам охотника. — Оставайся со мной, Отортен, храбрый сын народа, сильный сын тайги, ловкий сын лесов! — крикнула Тосемья… И рассеялось, потерялось вдруг облако темное.

А на том месте, где стоял Отортен, очутился вдруг великан-камень.

Тут же Тосемья-река обежала его журча, обласкала водой. Так стоит с тех пор камень Отортен. Снег не тает на вершине его.

Чтоб не грустил Отортен, не печалился, каждую весну ему Тосемья-река по дочери говорливой дарила. Пошумят ручейки и опять убегут — в болота, озера у подножья Отортена спрячутся.

Долго смотрел на них Отортен, любовался. Видел, как год от года ручейки полнели да ширились: то Печора-дочь, то Вишера Отортену-отцу сказки рассказывали, а как весны придут, почернеют они, нахмурятся. Раз в весенний солнечный день замолчала, задумалась Печора-дочь. Долго сказок ждал Отортен, прислушивался. Горсть снега с вершины сбросил, а Печора молчит. Видит Отортен: потемнела, запечалилась и дочь Вишера.