Натаниэль. Редкая способность!

Тупица (в сторону). Драть чужие уши. Это он доказал.

Олоферн. Природа дарования, коим я обладаю, очень-очень проста. Ум мой от рождения предрасположен к фантазии, причудливо выражающейся в образах, фигурах, формах, предметах, понятиях, представлениях, порывах и отступлениях. Зачинаются они во чреве памяти, возрастают в лоне pia mater [23] и рождаются на свет с помощью благосклонной случайности. Но дарование расцветает лишь в том, в ком оно достигает остроты. Мне на свое жаловаться не приходится.

Натаниэль. Сударь, я благодарю творца, пославшего нам вас. И мои прихожане тоже. Вы отлично печетесь об их сыновьях, да и дочерям их от вас большая польза. Вы — добрый член нашей общины.

Олоферн. Mehercle! [24] Если их сыновья сообразительны, я не обделю их познаниями; если их дочери способны, я приспособлю их к делу. Но vir sapit, qui pauca loquitur [25]. Какая-то особа женского пола приветствует нас.

Входят Жакнета и Башка.

Жакнета. Добрый день, наш духовный отец.

Олоферн. «Духовный» — «Дух-овный»! Почти что «дух овна». Кого же вы это подразумеваете?

Башка. Отца Натаниэля, господин учитель. Ведь он больше всех личиком на барана похож.

Олоферн. Овен — баран! Какой проблеск остроумия в этой щепоти праха! Для кремня в нем довольно искры, для свиньи — бисера. Очень мило! Очень удачно!

Жакнета. Отец мой, будьте добры, прочтите мне это письмо. Мне принес его Башка, а прислал дон Армадо. Прошу вас, прочтите, пожалуйста.

Олоферн. «Fauste, precor gelida, quando pecus omne sub umbra ruminat… [26]» и так далее. О, добрый старый Мантуанец! Смею сказать о тебе то же, что путешественники о Венеции:

Старый Мантуанец! Старый Мантуанец! Тебя не ценит лишь тот, кто не понимает. До-ре-соль-ля-ми-фа. — Прошу прощения, сударь, каково содержание письма? Или, вернее, как говорит Гораций в своих… каких, то есть, стихах?

Натаниэль. Да, сударь, в стихах и притом очень искусных.

Олоферн. Дайте мне прослушать какую-нибудь строфу, один куплет, один стих. Lege, domine [28].

Натаниэль

Олоферн. Вы скандируете небрежно, и поэтому теряется размер. Дайте мне взглянуть на канцонетту… Здесь соблюдено только количество стоп, но изящество, легкость и золотая поэтическая каденция — caret [29]. А вот Овидий Назон был мастером в этих делах. За что его назвали Назоном? За то, что он имел нюх на благоуханные цветы воображения, на причуды вымысла. Imitari [30] — грош цена: и со- бака подражает псарю, обезьяна — хозяину, выезженная лошадь — седоку. Итак, девственная damosella [31], письмо адресовано вам?

Жакнета. Так точно, сударь. Оно от Бирона, придворного иноземной принцессы.

Олоферн. Жажду взглянуть на адрес. «В белоснежные руки прелестнейшей госпожи Розалины». Просмотрю-ка еще раз все письмо, чтобы узнать из подписи имя отправителя. «Вашей милости покорнейший слуга Бирон». — Отец Натаниэль, этот Бирон — один из сподвижников короля по обету затворничества. Письмо же написано им одной из фрейлин иностранной принцессы и, по ошибке или по пути следования, попало не по назначению. — (Жакнете.) Ты, душа моя, отчаливай, беги и вручи это послание королю в собственные руки. Оно может иметь большое значение. Не мешкай, прощаясь. Освобождаю тебя от этой условности. До свиданья!

Жакнета. Идем со мной, добрый Башка. — Храни вас бог, сударь!

Башка. Пошли, девочка.

Башка и Жакнета уходят.

Натаниэль. Сударь, вы поступили как человек богобоязненный. По этому поводу сказано у одного из отцов церкви…

Олоферн. Сударь, не говорите мне об отцах церкви. Я боюсь преувеличенных похвал. Но возвратимся к стихам. Понравились они вам, отец Натаниэль?

Натаниэль. Написаны они великолепно.

Олоферн. Сегодня я зван на обед к отцу одного из моих питомцев. Если вы соблаговолите почтить эту трапезу своим присутствием и благословением, я ручаюсь, — ибо пользуюсь влиянием на родителей вышесказанного дитяти или питомца, — вы будете там ben venuto [32]. И я докажу вам, что эти стихи безграмотны и лишены аромата поэзии, изобретательности и остроумия. Не откажите составить мне компанию.

Натаниэль. Покорно благодарю, ибо компания, как гласит писание, украшает жизнь.

Олоферн. И на этот раз текст писания непогрешимо верен.

Тупица. Вас, приятель, я тоже приглашаю. Никаких отговорок, — pauca verba [33]. Вперед! Господа забавляются охотой. Не худо и нам развлечься.

Уходят.

ТАМ ЖЕ.

Входит Бирон с бумагой в руке.

Бирон. Король гонится за оленем, а я — за самим собой. Он расставляет силки и мажет их смолой, а я сам запутался в них и выпачкался в смоле. А смола марает. Замаран — мерзкое слово. Ну, что ж! Посиди со мной, скорбь. Так, говорят, говорил шут. И я говорю то же. Значит, я тоже шут. Верная мысль! Клянусь создателем, любовь безумна, как Аякс. Он убивал баранов, она убивает меня. Стало быть, я тоже баран. Опять-таки верная мысль! Не хочу я быть влюбленным! Пусть меня повесят, если лгу. Совсем не хочу. Но глаз у нее! Ах, не будь этого глаза, я б не влюбился. Глаза. Два глаза! А ведь я только и делаю, что лгу. Да еще самому себе. Видит небо, я влюблен. Любовь обучила меня стихотворству и меланхолии. И вот уже готов образец моих стихов и моей меланхолии. У госпожи в руках один из моих сонетов. Послал его шут, отнес дурак, получила дама. О милый шут, дурак милее тебя, а уж дама всех милее. Клянусь, я б не стал беспокоиться так, попадись и другие впросак. Да вот один из них; в руках у него бумага. Помоги ему, господи, повздыхать в свое удовольствие. (Влезает на дерево.)

Входит король с бумагой в руках.