Он проговорил все это не сердито, но так, что лучше бы уж крикнул.

Гольденко выскочил из диспетчерской, на ходу закручивая шарф. Похоже было, что он сам себя стремительно вытягивает за шарф подальше из этого опасного места.

— Ваша фамилия?.. Ерошенко? Так вот, товарищ Ерошенко. Больше десяти минут дорожник не должен находиться здесь. Понятно? Война не только на фронте. Сколько на вашем участке машин?

Женя отвечала, а в глазах ее стоял туман. Она даже не слыхала, как он сказал:

— Сядьте, — и сам первый опустился на скамейку около печурки. Закурил. Распахнул шубу. На кителе — разноцветные орденские колодки, в два ряда.

— Ну, как дела? — отрывисто спросил он.

— Вот так, — несколько растерянно ответила Женя. — Работаем.

Он посмотрел на нее, и Жене показалось, что взгляд его серых глаз сделался мягче. Потеплевшим голосом он спросил:

— У вас кто на фронте?

— Никого, — ответила Женя, — у меня вообще никого нет. Одна. На севере и… одна.

— Вот как, — инженер улыбнулся, прищурив и без того небольшие глаза. — Совсем, значит, одинока. Как сосна.

— Какая сосна? — растерялась Женя, не зная, обидеться ей или тоже улыбнуться, приняв за шутку его сравнение с сосной.

Но он глядел на огонь, плясавший в печурке бешеный свой танец, и вдруг сказал совсем уже мягким, несколько хрипловатым голосом:

Женя замерла от восторга. Вот оно, красивое. Ничего, что он так этого Шито-Хезу. Даже хорошо. Он властный и сильный. И такие стихи! Вот какие бывают герои!

Он бросил окурок в печку, встал.

— Вот так, девушка. Дремлет, качаясь. Вот так! А дремать сейчас даже сосне не рекомендую. Бывайте здоровы.

И ушел.

Женя положила руки на грудь, где сердце билось жарко, как огонь в печурке. Ушел. Да разве он может уйти? Нет. Он теперь всегда с ней. Как он сказал про сосну?

Она схватила карандаш, чтобы записать стихи. Но у нее получилось немного не так. Она прочла написанное:

Не то. Но все равно, это его слова. Стихи эти — Женя вспомнила, — учили в школе, но читал-то он.

Телефонный звонок привел ее в чувство. Пять звонков. Она сняла трубку.

— Женя, ты одна? — почему-то шепотом спрашивала Крошка. — Сейчас звонила вторая, говорит, идет пешком, в белой шубе…

Женя рассмеялась. Опоздали росомахи. Мимо всех будок прошел, а к ней, именно к ней, зашел!

— Знаю, — томно растягивая слова, огорошила Женя маленькую росомаху. — Да не хрипи ты, как ангина. Был, сидел целый час, читал мне стихи про север и про сосны. Ах, Крошка, какие стихи! Я забыла. Что-то: на севере сосна, кругом гремит война, а ты, хоть одинокая, но спать нельзя. Чудно. Ушел на биржу, он там грузчиков поставит на место. Жду. Сказал, зайдет на обратном пути. Да. У нас вот так…

Подошла машина с биржи. Женя узнала у Крошки, что путь свободен. Положила трубку и собралась, как всегда, выбежать на минутку из избушки и махнуть шоферу рукой — дать отправление. А то он два часа просидит в своей кабинке. Но шофер торопливо, словно удирая от погони, сам влетел в избушку.

— Женька, запрашивай путь! Да чего ты колдуешь над графиком, вызывай четвертую. Там этот фронтовик нагнал жару. Грузчики про костер забыли. Сами не хуже костров горят. За двадцать минут погрузили. Герой сам на погрузке стоял за комлевого. Ворочает, будь здоров: меня отправил — на часы посмотрел. Давай путь, Женька.

— Путь свободен, — так нежно сказала Женя, что шофер с удивлением поглядел на нее.

— Ты что?

Женя вздохнула и, продолжая улыбаться, повторила:

— Путь свободен…

— А ну тебя, — махнул рукой шофер и выбежал из диспетчерской.

Диспетчерская стояла на опушке леса.

Мимо нее проходил тракт, построенный в те далекие времена, когда еще не было железной дороги. Над маленьким домиком вековые ели простирали свои чудовищные лапы, отягощенные клочьями снега.

Перед домиком — широкая площадка для заправки машин. От тракта через эту площадку пролегла автолежневая дорога в тайгу.

Виталий Осипович стоял на высоком крыльце диспетчерской. Он еще не привык к тому, что в восемь утра все окружающее тонет в темноте и все в тайге полно безмолвного и неподвижного ожидания, каким всегда бывает Предрассветный час.

От тракта через площадку к диспетчерской двигалось что-то большое, угловатое. Казалось, идет сам собой огромный квадратный щит, покачивая углами, идет на собственных ногах. Приблизившись к диспетчерской, щит мягко сел на снег. Шумно вздохнув, из-за него вышел человек в большой лохматой ушанке, в коротенькой, не по росту телогрейке, из рукавов которой торчали руки в огромных рукавицах. Шаркая разбитыми валенками по снегу, человек подошел к Виталию Осиповичу.

— Привет, товарищ Корнев. Завклубом Крутилин.

Здороваясь, Виталий Осипович рассмотрел широкое скуластое лицо с озорными мальчишескими глазами и большим ртом, из которого необычайно гулко, словно из репродуктора, раздавались слова:

— Пилюля нашим лесорубам.

— Это что у вас? — спросил Корнев, указывая на странную его ношу.

— Лесорубам вызов. Ночью парторг принес, велел в лесосеке повесить. Теперь загудят, лесу не хватит.

Ничего не понимая, Корнев подошел к угловатой «пилюле». Это был большой, метра на полтора, щит, сколоченный из тонких досок. На нем что-то написано, в темноте не разобрать.

Подошла машина. Леша Крутилин взгромоздил свой щит на ящик для чурок, сам встал на подножку. Корнев сел рядом с шофером, и они поехали по сказочному, таинственному лесу, мгновенно оживающему в бегущем свете фар. Возникали и пропадали в темноте золотые и красные стволы сосен. Маленькие елочки в снеговых шапках стремились навстречу.

У пятой диспетчерской Леша сгрузил свой щит.

— Отсюда ближе. Я знаю тропу, по ней лесорубы ходят.

Машина ушла. У дверей диспетчерской стояла Женя. Несмотря на мороз, она была в одной вязаной кофточке. Белый пуховый платок лежал на плечах, открывая золото волос. Увидев Виталия Осиповича, она вспыхнула, и лицо ее налилось жарким румянцем. Она стояла неправдоподобно яркая, как роза в снегу.

— Привет, диспетчер! — гаркнул Леша. — Пусти погреться.

— Простудитесь, — улыбнулся Корнев, проходя в жарко натопленную избушку.

Женя вздохнула.

В диспетчерской рдела железная печка, гудело пламя в трубе. В избушке чисто, домовито. Видно было, что здесь хозяйничают девушки, знающие толк в уюте. Даже вышивание лежало на столике, на самом уголке, за телефонным аппаратом. Женя быстро убрала сто.

Корнев сел на табуретку, на ее место, склонился над графиком.

— Долго машины простаивают, — сказал он не глядя на Женю.

— Это погрузка задерживает, — прошептала Женя, сжимая руками платок у подбородка.

Ее голубые ясные глаза смотрели на Виталия Осиповича с восторгом и испугом. Он разговаривал с ней! Что говорил, как говорил — все равно. Пусть он хмурится, пусть даже ругается, но все это относится к ней, может быть, он посмотрит на нее, может быть, подаст руку на прощанье. Но это уже было бы такое счастье, о котором она думала почти с благоговением.

Он так и не поднял на нее свои темные глаза. На неподвижном исхудалом лице не дрогнули прямые брови.

— Хорошо, — неопределенно бросил он, выходя из диспетчерской.

Они шли по тайге. В глубоком снегу стояли высокие сосны. Мелкие елочки утопали в сугробах. Где-то, невидимое, всходило солнце.

По узкой тропе, пробитой лесорубами, они уходили все дальше и дальше в лес. Щит на Лешиной спине колыхался в такт его шагам. Теперь уже, не напрягая зрения, можно было прочесть то, что написано на нем: