— Два часа под погрузкой?

— Я не знаю, сколько часов. Он мне нужен, как мертвому припарки. Возьми себе это сокровище. Я даже не ожидала от тебя, Клавка!

— Ну, ладно! — успокаивала Клава расходившуюся Росомаху. — На меня тоже нажимают. Ты узнай у него, когда приедет, в чем дело, и тут же позвони мне. Ей-богу, мы сегодня сорвем график! А тут еще двенадцатая стала на ремонт.

Женя возмущенно бросила трубку. Привязались они с этим Мишкой Бариновым! Ну было бы за что. Больше она не сядет в его тридцатку. Можете быть спокойны. Хватит ей этого удовольствия. Разве она виновата, если у нее такая наружность, что все обращают внимание?

Кто-то подошел к двери, отряхнул валенки. Вошел. В ватном бушлате, стянутом ремнем, в заиндевевшей ушанке. Обледенелые сосульки вместо усов. Женя узнала дорожного рабочего Гольденко.

Стащив с себя рукавицы и шапку, он разложил их на дровах у раскаленной печурки для просушки.

— Скажи, какой мороз! Градусов, я думаю, пятьдесят накачало. Будь она неладна, эта работа.

— Откуда идешь? — осведомилась Женя.

— Из леса. На одиннадцатом километре выбоину подсыпал. Машины буксуют. Ну и мороз!

Женя спросила, что там с тридцаткой.

— Под погрузкой задержали. Там ребята собрались — не бей лежачего, от костра не тревожь, — докладывал Гольденко.

Отрывая от усов ледяшки, он бросал их на пол. Его маленькое, малиновое от постоянного пребывания на морозе лицо начало согреваться. Бороду он брил, но у него был длинный подбородок клином, очень похожий на небольшую аккуратную бородку; массивный нос нависал под длинными монгольскими усами. Вокруг глаз, к вискам и по малиновым щечкам разбежались многочисленные морщинки. Глаза его смеялись, даже когда он сердился.

Гольденко повидал жизнь, а чего не видал, то соврет — недорого возьмет. Врал он с такой легкой непринужденностью, что все давно уже перестали разбирать, где правда, а где ложь в его рассказах. Но врал занимательно, и его любили слушать.

Сюда пригнала его вечная погоня за длинным рублем. До этого побывал он на Дальнем Востоке, проникал даже на КВЖД, где работал на станции Шито-Хеза не то сторожем, не то начальником станции. По рассказам Гольденко точно это установить не представлялось возможным. Но сам он так любил рассказывать именно об этом периоде своей пестрой жизни, что его даже прозвали: Шито-Хеза.

А длинный рубль не шел ему в руки. Лентяй и бродяга, он во всем винил своих многочисленных врагов. Врагов он тоже выдумывал. Длинный рубль оказался, как и всегда, очень коротким. Но, приехав сюда, на север, он застрял прочно, до конца войны.

Должность он выбрал себе по специальности, а специальностью его было — отлынивать от работы. Шатаясь ночью по своему дорожному участку с лопатой и топором, он заходил в диспетчерскую. Пересыпал там до утра. Снеговая дорога не доставляла ему особых хлопот. Ткнут его носом в какую-нибудь выбоину, в яму, где буксовал тяжелый лесовоз, — тогда он примет меры. Присыплет снежком, притопчет. Чего же еще? А потом ругается:

— Скажи, из сил выбился! Будь им неладно, начальникам этим.

Женя покрутила ручку телефона, вызывая старшего диспетчера.

— Клава, — сказала она деловым тоном, — могу тебя успокоить: тридцатка стоит под погрузкой. Ну да, все время. Я же говорю, грузчики задерживают. Надо к ним послать кого-нибудь, подогнать. Никого нет? На совещании? Позвони начальнику. Во-первых, я не учу, а советую. Договор я тоже подписала. Ну вот. А то всем вам тридцатка поперек горла встала. Вот.

Сказав «вот», Женя резко положила трубку.

— Старший диспетчер. Подумаешь. Ф-фу!

Успокоившись, спросила:

— Новый инженер приехал? Ты видел его, Шито-Хеза?

Гольденко сел на скамейку, грея красные, в грязных морщинках, руки над раскаленной печуркой.

— Видел? — он на минуту задумался. Сказать, что не видел нового инженера, он не мог — характер не позволял. Признаться, что только перед выходом на работу слыхал о его приезде, он также не мог. На всякий случай сообщил:

— Фронтовик. Орденов полна грудь. Шинель распахнул — так и вдарило геройским огнем.

Женя задумчиво чертила карандашом по столу. Глаза ее подернулись томной поволокой. Герой.

— Скажи, Гольденко, молодой он, этот инженер?

Он ладонью провел по мокрым усам, прищурил глаза.

— Как тебе сказать. В документы не глядел. А так на вид средних лет. Орел-командир. Это не то, что наши начальники. С первого взгляда определил я его. Он на меня посмотрел, я на него. Все понятно. Пороху мы оба понюхали. Уж он найдет место, куда Гольденко поставить.

Слушая его болтовню. Женя переводила ее на свой язык, нежный и возвышенный язык девических грез. Она уже видела его, уже говорила с ним, пусть только в мечтах, но бывают такие мечты, к которым привыкаешь до того, что они становятся как бы второй жизнью.

Пришла тридцатка. Она вторглась в ее мечтания всеми своими широкими баллонами, отчаянно гудя сигналом.

Женя, накинув платок, выскочила из диспетчерской. Мишка выглянул из кабинки:

— Свободно? На погрузке, черти, задержали. Подкатывают лес из дальних штабелей. Пропускай без задержки.

— Я лично тебя не задерживаю, — высокомерно прервала Женя. — Сейчас запрошу.

Она позвонила Крошке. Путь свободен.

— Не скучай, Женька! — крикнул Мишка, блеснув полоской зубов на испачканном бункерной сажей лице.

Она даже не обратила внимания на его слова, снова вернулась в свою избушку, к своим мечтаниям. Гольденко уже спал на скамейке, тихонько похрапывая. Рот его был приоткрыт, золотой зуб одиноко блестел при неярком свете маленькой лампочки.

К ней отправили две машины, шедшие на погрузку. Женя пропустила их. Потом они прошли обратно. И снова Крошкин голос:

— Женька, не спи. Новый начальник в главной диспетчерской.

Мечта приближалась к ней.

Часов в двенадцать Крошка сообщила, что направляет еще одну порожнюю машину. Женя ответила, что можно идти прямо на лесобиржу под погрузку, дорога свободна. Она слышала, как в тишине, ворча мотором и поскрипывая, приближалась машина. Но вместо того, чтобы прямо пройти в лес, она остановилась. Женя уже совсем собралась выйти посмотреть, что случилось, как машина снова тронулась и пошла.

Тишина. Гудит в печурке пламя. Легонько похрапывает Гольдеико.

И вдруг у входа — шаги. Кто-то долго отыскивает скобу. Женя насторожилась. Чужой. Свои знают, как открывается дверь.

В диспетчерскую седым клубом ворвался морозный воздух. Вошел человек в белой армейской шубе и шапке-ушанке.

— Здравствуйте, девушка, — вежливо и быстро проговорил он, сразу охватывая взглядом и ее, и диспетчерскую, и Гольденко.

Женя растерялась, но все же заметила, что вошедший на все смотрел требовательно, словно определяя, на что это годится. На нее тоже взглянул быстро и требовательно.

— Здравствуйте, — ответила она, гордо вскидывая голову. Ей хотелось как-нибудь выразить свое возмущение, поднять плечи, фыркнуть, сказав свое «ф-фу!». Но не успела. Он спросил:

— А это что за фигура?

— Фигура эта — дорожник. На ремонте, — заносчиво ответила Женя.

— Ага. Значит, дорожник?

Вошедший был небольшого роста, с бледным, утомленным лицом. Разве можно было предположить, что он сможет поднять человека за шиворот? А он именно поднял спящего Гольденко, словно это был один только бушлат.

Встряхнув Гольденко, он поставил его на ноги.

Гольденко ошалело поднимал и опускал щетинистые брови. Спросонок он еще плохо разбирался в обстановке. Наконец сообразив, что перед ним скорей всего новый начальник, он ответил:

— Я вот сейчас только зашел…

Женя растерялась не меньше Гольденко. Ей уже и в голову не приходило возмущенно поднимать плечи. Ей казалось, что ее тоже могут вот так же встряхнуть и поставить на место.

Вообще этот человек, по-видимому, умел поставить на место. Бледное лицо его вспыхнуло. Прикрыв глаза вздрагивающими от возмущения веками, он тихо сказал:

— Встать прямо! Кто вам разрешил покинуть пост? На фронте за такие дела полагается расстрел. Понятно? Идите.