— Бойся! — Корнев чувствовал, как просыпается противная тупая боль в руке. Фронт напоминал о себе. Ну нет, врешь! Нельзя поддаваться собственной боли, нельзя подчиняться никакой боли, все равно, — в руке ли она, в сердце ли.

— Бойся!

— Даешь! — орал Леша, набрасываясь на сосну, размахивая сучкорубным топором. — На нас вся Европа смотрит!

Его слова разнеслись по тайге звонким эхом, и сейчас же кто-то так же громко крикнул:

— Европа не смотрит, Европа подсматривает!

И еще кто-то с соседней делянки:

— На нас народ смотрит!

Тайга отозвалась многоголосым эхом. С протяжным свистом падали деревья, стучали сучкорубы, трещали костры.

— Бойся! — угрожающе кричали лесорубы.

— Бо-ойся!

Никто не заметил, как пролетело время до обеда. Виталий Осипович вскинул лучок на плечо.

— Пошли, товарищ Крутилин.

Около щита с вызовом Мартыненко снова сошлись лесорубы. Среди них стоял Иван Петрович и что-то сердито говорил. Увидав Корнева, он замолчал. Подождал, пока тот подойдет. И все обернулись, глядя на технорука. Когда он подошел, начальник сказал:

— А на совещании говорили: «Ответ будет в лесу». Все слыхали. А где же ваш ответ?

Лесорубы молчали.

— Нечего вам отвечать. Герои. Молчите? Ну, тогда я скажу. Чтобы лес мне был. Время сейчас военное. Надо, так и в лесу ночевать будем, а без нормы домой не пойдем. Правильно я говорю?

Но никто из лесорубов ничего не ответил. Это молчание, так поразившее Корнева еще на совещании в кабинете директора, Дудник принял по-своему.

Он был убежден, что лесорубы всегда молчат. Нечего тут говорить, отвечать надо не словами, а делом.

— Ну, вот и договорились, — удовлетворенно закончил он.

Прислонив лучок к поваленной сосне, Корнев сбивал еловой веткой снег с валенок, думая, что он может сказать этим людям? Молчат. Вряд ли это значит, что они согласны с начальником. Он еще не мог понять причин, но было ясно, что молчат потому, что сам директор леспромхоза никаких разговоров не поощряет. Когда лесорубы ушли на свои делянки, Корнев спросил:

— Они всегда так молчат?

— А о чем им говорить? Все, что они скажут, я и так знаю. На недостатки будут жаловаться: инструмент старый, валенки сушить негде, снегу много… Такие разговоры не ко времени. Война.

Корнев с удивлением посмотрел на друга. Они шли по неровной дороге, промятой лесовозными санями. Заметив взгляд инженера, Иван Петрович усмехнулся.

— Не согласен? А я тебе скажу: поживешь, сам так же думать начнешь. Много с нас требуют, правильно требуют, и мы должны требовать со всей строгостью.

— Требовать. Да… Обстановка сейчас строгая, — ответил Корнев, глядя в широкую спину шагающего впереди Дудника. — А поговорить все же не мешает. Наверное, найдутся разговоры посерьезнее валенок. Кстати, в сырых валенках и солдат не воин. А здесь, в тылу, это вообще не проблема.

Они вошли в лес. Тропа виляла между стволами, обходя сугробы, где погребены мелкие елочки. Ступишь на такой сугроб — и провалишься, как в берлогу.

Шли молча. Трудно говорить, пробираясь друг за другом по узкой тропе. Еще труднее начать разговор, после которого дружба может свернуть с верной дороги. Есть в тайге такие тропинки, которые заводят в болото, в чащобу — так и заблудиться недолго.

Но разговора не миновать.

Когда вышли на лежневку, заиграла холодная вечерняя заря. Они остановились на минуту, закурили. Снова пошли. Корнев бросил недокуренную папиросу:

— Вот что, Иван. Я тебе скажу прямо. Мое мнение, что работают люди у нас плохо только оттого, что мы работаем плохо. В первую очередь к тебе это относится. Ты тут начальник.

Иван Петрович хмыкнул в усы, помедлил секунду и сказал:

— Парторг меня в бюрократизме обвиняет. А ты вон куда мечешь!

Нет, это уж не дружеский разговор, когда он начинается с обиды.

— Я тебя в бюрократизме не обвиняю. Приказывать ты любишь…

— А ты что же, против приказа? — спросил Дудник, крупно шагая по накатанной машинами дороге.

Виталий Осипович, глядя на его покрасневшую шею, подумал: «Знаю, что не любишь ты поперечного слова. Ничего, терпи». И нарочно, чтобы заставить Дудника умерить его гневный шаг, негромко заговорил:

— Знаю, что без приказа нельзя. Сам привык подчиняться приказу и отдавать приказы. Приказ — это закон. А каждый закон должен стоять на крепком экономическом основании, иначе грош ему цена.

Замедлив шаг. Дудник слушал не перебивая и только посапывал толстым носом. Даже когда Виталий Осипович перестал говорить, он еще долго шел молча и уже у самого поворота на тропинку, ведущую к дому, остановился и спросил:

— А как же мы всю войну план выполняли?

— Так я и говорю, приказ должен отдаваться с учетом обстановки. Ты, Иван, пойми. Война идет к концу, наступают новые времена, складываются новые условия.

— Война еще идет, — проворчал Дудник.

Виталий Осипович перебил:

— А ты вперед смотри. А то окажешься в отстающих. Ты руководить поставлен, обязан все предвидеть, все новые условия предусмотреть. Уже сейчас надо готовиться к послевоенной работе. Видишь, вот Мартыненко, простой лесоруб, это понял и начал работать по-новому, а ты все на одном месте топчешься.

— Ну, знаешь! — проворчал Дудник. — Ты хотя инженер, но строитель, а я всю жизнь в лесу. Мы всю войну план тянули, не думая о методах, а ты меня учить взялся. Не рано ли?

И размахивая планшетом, он крупно зашагал к дому. Около самого крыльца заносчиво спросил:

— Ну что молчишь? Скажи-ка, что надо делать?

— А ты как думаешь? — спросил Корнев.

— Как я думаю, я уже сказал. Ты теперь скажи, что, по-твоему, надо делать.

— Скажу. Надо с лесорубами по-деловому говорить, а не приказом. Вот скажи, как работает Мартыненко? Не знаешь, и я не знаю. А надо знать.

— Ты не знаешь — я знаю. А такие, как Тарас! Ого. Поди уговори его. Но вот посмотришь, он у меня такой рекорд поставит!

— Не в Тарасе дело. Все плохо работают. И никакого рекорда Тарас не поставит.

— Не поставит?! — Дудник даже остановился, занеся ногу на крыльцо.

Обеспокоенная Валентина Анисимовна открыла дверь.

— Вы что расшумелись?

Оба вдруг притихли. Вошли. Молча разделись.

— Ну вот. То на весь поселок разговор, а то притихли. Да в чем дело?

— Ничего, дроля. Обыкновенный разговор.

Это было месяца три тому назад. Гришу Орлова по его усиленной просьбе приняли в гараж, и Петров, заведующий гаражом, с недоумением глядел на замурзанного парнишку. Куда приспособишь такого? Как ему доверить один из потрепанных, но драгоценных лесовозов?

Разве совладает с огромным газогенератором такой воробей, даже если у него имеются права шофера второго класса?

Но долго раздумывать не разрешала обстановка. Шоферов все равно не хватало, а тут не какой-нибудь самоучка, а второй класс. Потомственный шофер. Отец завгар. До войны заведовал гаражом в Ленинграде. Дед водил первые автомобили по улицам Питера.

И Афанасий Ильич решился:

— Ладно. Вот тебе машина. Ремонтируй и садись.

Машина! Дырявый самовар, старая калоша. Завей горе веревочкой. Она стояла, уткнувшись радиатором в канаву, подняв к небу помятый бункер, и считала, что ее песенка спета.

Но песенка началась снова. Старая песня: в ремонт, в рейс, снова в ремонт. Гриша проклял ее, двенадцатую, всеми автопроклятиями, какие успел освоить, и, проклиная, ухаживал бережно, с любовью.

В ту ночь, когда Петров пожалел человека и не пожалел машину — сдернул с радиатора кожушок, пригрев Гришины плечи, ее вновь привели в гараж. В ремонт.

Гриша с ремонтной бригадой в сотый раз старался вернуть к жизни изношенный механизм. А в перерыв они толкли овес, приобретенный в порядке обмена у конюхов, и выпекали из полученной муки лепешки. Лепешки получались как из опилок. За этим делом их и застал Афанасий Ильич.

Орлов толок в железной ступке, сделанной из обрезка газовой трубы, жареный овес. Петров знал, что овес этот воруют на конюшне из скудного лошадиного пайка.