В снежной мгле он столкнулся с человеком. Тот, придерживая шапку рукой, шел, пробиваясь сквозь взбесившийся снег, и ударился в плечо Виталия Осиповича.

Узнав лесоруба Тараса Ковылкина, Виталий Осипович махнул ему рукой. Они пошли рядом.

— Я к вам иду! — кричал Тарас, склоняясь к плечу инженера. — Это верно, что она ушла?

Корнев повернулся к своему спутнику. Снежный поток ударил в глаза. Он поспешил снова подставить ветру спину и, не отвечая, продолжал путь. Оцепеневшие от стужи, занесенные снегом лесовозы напомнили ему военные поля и дороги, где так же стыли в снегах трупы машин.

Отыскав дверь, они вошли в темный гараж. Здесь стояли две машины. На крыле одной горел керосиновый фонарь, освещая руки человека, который ключом отвинчивал что-то в моторе.

Корнев узнал Гришу Орлова. Шофер солидно, явно подражая своему приемному отцу, поздоровался и доложил, что эти газогенераторы всегда забиваются от копоти, но он от своей машины не отступится. Сегодня прочистит все и вообще он ручается за нее: до конца войны дотянет. Сейчас фашистов здорово бьют и скоро добьют. За это он тоже ручается.

— Вы, товарищ Корнев, много этих фрицев побили?

Поговорили о фрицах, о войне, о вражеских городах, занятых нашей армией, и еще раз о машине. И тут Корнев вспомнил о Тарасе Ковылкине. С того дня, когда они вместе валили лес, у них сразу установились приятельские отношения. Что-то он говорил про Марину.

Лесоруб, прихрамывая, прошел за Корневым в его КП. Только сейчас Виталий Осипович заметил хромоту Тараса и спросил, что с ногой.

— Да это давно, — рассеянно ответил Тарас. — Еще с финской. Отморозил обе ноги. Вот и воюю в тылу.

Виталий Осипович зажег коптилку.

Тарас сел напротив технорука, достал кожаный кисет, и они, свернув из газетной бумаги самокрутки, закурили.

Вьюга гудела за окном.

Тарас сказал:

— А они в тайге. Идут.

— Идут, Тарас.

— И она с ними. Не надо ей-то.

Корнев изумленно и строго глянул на Тараса. Тот, разглаживая кисет своей большой рукой, смотрел куда-то себе под ноги. Он был похож на человека, который ничего не видит, прислушиваясь лишь к тому, что происходит в нем самом.

— Нельзя так рассуждать, когда надо помочь человеку, — ответил Виталий Осипович, думая о Марине. Вот Тарас тоже думает о ней и, вероятно, с большим на то основанием.

Так, думая об одном и том же, они докурили самокрутки. Никто не спешил начать разговор.

— Закурим, Тарас, — предложил Виталий Осипович, вынимая свой кисет, фронтовой подарок, — еще раз закурим.

Не торопясь, скрутили папиросы. Вспыхнул огонек зажигалки.

— Интересная у вас машинка, — хмуро сказал Тарас.

— Подарок. В лазарете получил. На память.

Дымок слоистым облачком поднимался к потолку. Виталий Осипович спросил, кивнув головой на окно, завешанное снежной мглой:

— Надолго, как думаете?

Глядя в пол, Тарас хмуро ответил:

— А кто ж знает.

Снова замолчали. «Что ему надо? Зачем пришел ко мне?» — подумал Виталий Осипович.

Может быть, этот парень тоже носит в себе, в сердце своем, какую-нибудь беспокойную боль? Но Тарас очень сдержан, замкнут, подтянут, словно в строю.

Заговорили о фронте. Тарас прослужил в армии два года, воевал один месяц. До армии учился, валил лес на Каме и гонял плоты. Родителей не знает, вырос в детском доме, а еще раньше беспризорничал. Учился немного, семилетку кончил, собирался в техникум, но война смешала все планы и загнала его сюда, в северные леса. Положим, это не так далеко от Камы.

— Что ж здесь? — спросил Виталий Осипович. — Здесь тоже работать можно. Здесь надо работать, Тарас.

Тарас ответил, не поднимая головы:

— Я и работаю.

Он шевельнул своими широкими ладонями с крепкими пальцами, давая понять, что с такими руками он вполне надеется на себя.

— Это правильно, Тарас, рабочему человеку везде хорошо. Вы с Мартыненко знакомы?

— Видел летом на слете стахановцев. Тогда он ничем особенным не отличался.

— А теперь отличился?

— Ну не всем же, — неопределенно ответил Тарас и вздохнул. Вздохнул и Виталий Осипович:

— О чем зажурился, солдат?

— Это никакого отношения, к делу не имеет, товарищ Корнев, — поднял вдруг голову Тарас. — У каждого своя болезнь.

— С болезнью к доктору идут. А вы ко мне пришли.

Виталий Осипович внимательно посмотрел на лесоруба. Нет, не тяжесть горя лежит на его сердце. Тарас чего-то не понимал. У него был вид человека, которому задали неразрешимую задачу. Широкой ладонью он сдвинул голубую кубанку на затылок.

— А они все еще идут, — сказал он вдруг.

— Вы за нее беспокоитесь?

Тарас помрачнел, трудно дыша, ответил:

— Это к делу не относится.

— Ну ладно, Тарас. Потолкуем о деле. Я с вами хочу говорить как старший товарищ, как член партии.

— Я беспартийный.

— Мы с вами фронтовики, — не слушая возражений, продолжал Корнев, — кроме того, оба — лесорубы. Надо отвечать Мартыненко. Его метод работы вам известен?

— Известен, — досадливо отмахнулся Тарас. — Ничего мудреного нет. В тайге все методы на горбе держатся. У кого хребет здоровый, тот и прав.

— Не нравится мне этот разговор о хребте, Тарас. Недостойный разговор. Вот кончится война, в лесу как на заводе будет. Да и сейчас можно много нового придумать. Вы опытный лесоруб, не может быть, чтобы вы о работе не думали. Что же, у вас и мыслей никаких нет?

Тарас усмехнулся, шевельнул могучими плечами.

— Должно быть, есть.

Виталий Осипович встал из-за стола и подошел к лесорубу, отчужденно сидевшему на табуретке.

— Вот ведь какой вы, Тарас. Сила есть, и голова на плечах тоже есть, а простой вещи не понимаете. Одной силой не проживешь. Думать надо. Хребет у Мартыненко не железный, а он по четыре да по пять норм дает. Вот и скажите, в чем дело?

Он ходил по тесной комнатке, а Тарас скучным голосом говорил:

— Я к Мартыненко кланяться не пойду. Мне и не надо это. — Хмуро помолчав, он тоскливо поглядел в окно и вдруг пошел к двери.

— Счастливо оставаться.

— Подождите, Тарас.

Открыв дверь в гараж, Тарас через плечо взглянул куда-то в потолок.

— Вам из армии уходить, с фронта легко было? — спросил он.

И Корневу показалось, что Тарас открыл перед ним ту непонятную тоску, которая все время сковывала его волю. Он подошел к лесорубу, положил руку на крепкое его плечо и задушевно сказал:

— Нелегко, Тарас. Очень нелегко. Так же, как и всем.

Он потянул его к себе и закрыл дверь.

— Хотите, я расскажу, почему я вынужден был уйти с передовой? Как солдат солдату.

Трудно рассказывать спокойно о своем горе, перед которым отступил, теряя мужество. Перед врагом не отступал, а вот горе заставило поднять руки. Стыдно признаваться в этом, но, если признаешься, легче подавить горе, заставить себя служить интересам дела, которое надо поставить выше всего, выше личных неурядиц.

— Работа всякую беду лечит, да не сразу, — согласился Тарас.

Вьюга бьет в окна, наваливается белой, безглазой, слепой силой на стены, гремит по крыше, угрожающе трубит и воет в печи. И сидят два человека, два солдата и говорят о своих сердечных делах.

— Вот и у меня тоже, — неожиданно мягким голосом заговорил Тарас. — Я на северный фронт попал. Надо было лесок один прочесать. Пошли. Прошли. А на самом краю, на опушке, нарвались на засаду. Постреляли, поколотили финнов и сидим. И вот к вечеру атаковал нас противник превосходящими силами. Отбили. Снова атаковал, снова отбили. Дело знакомое. За один вечер двенадцать атак. Наших всех повыбило. В снегу лежат, застеклянели от мороза. Остались мы двое. Сержант Сергунин да я. Держим оборону. А когда темнеть стало, сержант спрашивает: «Цел?» Цел, говорю. Все равно, говорю, не отступим. Лес-то фашистский, а сосна, которую обороняем, наша. И будет нашей до конца моей жизни. Сосна. Во всем лесу одна сосна, за которой мы с сержантом залегли. Снова атака. Смотрим, редко стреляют, тоже, видать, мало их осталось. Да и куда стрелять? Лес, темень. А нам на снегу в чистом поле хорошо видно. Так и держали оборону целую ночь. Утром наши подошли. Сержанту обе ноги в госпитале отрезали, а я вот пальцы потерял да пятки чего-то повредил. Вот так и отвоевал без смысла и без славы. Подумаешь иногда, и нехорошо станет.