Нет, не сон. Масса густой, сочной зелени тянулась рядами от стены до стены. Красные и розовые плоды сверкали под яркими лампами.

Помидоры! В феврале, на севере диком, эти питомцы юга? И тут же он понял: все в порядке — оранжерея на севере диком, и никакого тут чуда нет.

Но он сказал все же:

— Да у вас тут чудеса!

И посмотрел на стоявшего перед ним. Это был небольшого роста человек, франтовато одетый, круглолицый, с тщательно зачесанным пробором. Он протянул руку.

— Агроном Шалеев. А вы — товарищ Корнев? Пожалуйста, проходите.

Нет, все-таки это было чудо. Помидоры, зеленые огурцы, цветы росли и зрели здесь, в огромном снеговом сугробе, отгороженные от страшного мороза только непрочной стеклянной крышей. Виталий Осипович расстегнул полушубок, но все равно было жарко.

Агроном пригласил его в свой кабинет. На стенах полочки с семенами в банках, в пакетах, засушенные растения, пробирки с образцами почвы.

Они сидели, и агроном, блестя черными глазами, говорил:

— Если мне дадут людей на раскорчевку, я весь поселок обеспечу капустой. За картошку пока не ручаюсь, а капустой обеспечу. Вот увидите, что тут летом будет.

Он принес помидор и огурец.

— Вот попробуйте. Это и в Москве не всегда достанете. Если учесть, что сейчас февраль.

Виталий Осипович с удовольствием, которого не испытывал давно, ел овощи, взращенные без солнца. Агроном понравился ему. Он очень хорошо и толково говорил о северном огородничестве. Такие люди творят чудеса, если они не отрываются от земли, а этот агроном крепко держался за свою суровую, скупую, промерзшую землю. Он любил ее. Но не бескорыстной любовью. Он хочет взять от нее все, что только можно взять от скупой северной земли.

Агроном глядел на орденские колодки и, в свою очередь, испытывал сильнейшее волнение. Перед ним сидел один из героев войны. Здесь, в глубоком тылу, о них, о их богатырских подвигах можно было прочесть только в газетах…

Виталий Осипович спросил, как дойти до конторы.

— Вместе пойдем, — ответил агроном. — Да вы не торопитесь, мне тоже на совещание. Я вам сейчас одну вещь покажу.

Он повел Корнева куда-то в глубь оранжереи и заставил подняться по лесенке, чтобы заглянуть на стеллаж второго яруса. Сам он ловко вскочил на край нижнего стеллажа и склонился над ящиком с землей. Виталий Осипович увидел несколько десятков очень знакомых кустиков с темно-зелеными глянцевитыми, словно восковыми, листочками.

— Брусника? — недоумевая, спросил он.

— Да, — понижая голос, ответил Шалеев. — И морошка, вот видите?

Действительно, из второго ящика выглядывали узорчатые листья морошки. Ничего удивительного в этом не было. Обыкновенная северная ягода, которой заросли все болота. Но таким торжеством сияли глаза агронома, что Виталий Осипович насторожился.

— Морошка, — повторил агроном, — мичуринская. На этой морошке я клубнику вывожу, викторию.

— Ну?

— Пока только опыты.

Он стоял на стеллаже и, любовно поглядывая на листочки, уверенно говорил:

— Сделаю! Не сразу, но сделаю. Мичурин тоже не сразу добивался, а мы только ученики его.

Спрыгнув на пол и подождав, пока спустится с лестницы его гость, Шалеев сухо и твердо сказал:

— Я это показал только вам. Надеюсь на вашу помощь.

Потом агроном рассказывал о своих опытах. Он рассказывал сказки одну за другой, сказки о чудесных превращениях, и Виталий Осипович, забыв о времени, слушал.

— Почему картофель созревает здесь на открытом грунте за полтора месяца? Вы знаете здешнее лето. Солнце светит почти круглые сутки. Круглые сутки! Это надо использовать нам, мичуринцам.

Наконец они вспомнили о совещании. Пора идти.

Снова мороз. Мутные нагромождения снега под зеленым сиянием.

«На севере диком! — усмехнулся Виталий Осипович, — Нет, не такой-то уж дикий этот север, если на нем обосновался и твердо решил жить советский человек».

У директора леспромхоза собрались бригадиры и десятники. Маленький кабинет набит сдержанно разговаривающими людьми. Много женщин. Лица обветренны и загорелы.

Иван Петрович поманил Корнева. Ему дали дорогу, откуда-то появился свободный стул. Он снял белый армейский полушубок. Люди тихонько шептались.

Они уже, конечно, знали о нем. Все новое быстро узнается в маленьком таежном поселке. Ивану Петровичу осталось только официально представить своего заместителя.

Для Виталия Осиповича все было ново. Насколько он помнил. Дудник никогда не отличался красноречием. В бытность свою Иваном, лесорубом, он только и умел орать на весь лес: «Бойся!»

Сейчас он тоже сказал немного. Но каждое слово аккуратно ложилось на место, как у хорошего лесоруба сваленный хлыст падает, куда ему предназначено.

Он начал так:

— В январе на этой стенке висело переходящее Красное знамя. А теперь только гвоздики остались, на которых висело знамя.

Все посмотрели на стенку, но там не было даже гвоздиков.

— Ну вот видите. Даже гвоздиков не осталось. Одни дырочки от гвоздиков.

Он вздохнул.

— Это работа? Я вас спрашиваю, кому нужна такая работа?

Иван Петрович обвел всех тяжелым, негодующим взглядом и вдруг резко поднялся. Стоя, он начал говорить. Он не говорил, он отдавал приказания.

— Мы выполнили февральский план, но мы все обязались дать в освобожденные районы сверх плана тысячу кубометров. Так почему же мы их не даем? Надо дать. И мы дадим.

Он требовательно посмотрел на людей, сидящих перед ним. Все сосредоточенно ожидали. Они знали своего начальника. И знали, что когда существует надо, то не существует невозможно.

— Тарас, дадим? — спросил он.

Никто не шелохнулся, не оглянулся на Тараса. Разве он его одного спрашивает? И если начальник спросил, то это неспроста.

Только сейчас заметил Виталий Осипович коренастого парня. Он напоминал их юность. Такой же, как они, хмуроватый, упрямый, с непонятным блеском в глазах, то ли от молодости, то ли от сжигающей его тоски. Так, по крайней мере, показалось Корневу.

Тарас оглянулся на товарищей. На его, словно из меди отлитой, шее обозначались крутые мускулы.

— Надо, значит, дадим, — проговорил он, по-волжски упирая на «о», и переложил с колена на колено белую с лазоревым верхом кубанку, придавив ее большой ладонью.

И тут же Виталий Осипович увидел другую руку: маленькая, нежная и смуглая, она поднялась над головами. Казалась она лишней — тростинка под ударами ветра.

— Говори, Ефремова, — недовольным тоном приказал Дудник.

Девушка в клетчатом шерстяном платье, слишком нарядном среди потертых, опаленных у лесных костров ватников, неторопливо поднялась.

Убирая мизинцем прядь светлых волос, сказала озабоченно, как о домашних делах:

— Шофер Орлов развалил воз, и еще случаи были. Вдоль дороги лежит много аварийного леса. Надо убирать этот лес. Все равно на лесной бирже простаивают машины под погрузкой. Лесорубы отстают от вывозки.

Сказав это четким, ясным голосом, словно прочитала тщательно заученное, она села.

— Рассыплешь ворохами, не соберешь крохами, — проворчал Дудник тем же недовольным тоном.

Кто-то коротко засмеялся, и снова наступила тишина. Недовольный тон директора и какое-то безучастие всех собравшихся удивили Виталия Осиповича. Он ждал горячих споров, предложений, но все молчали, и это, по-видимому, удовлетворяло Ивана Петровича, потому что он сказал другим, одобряющим тоном:

— Ну, глядите. Сегодня не требую от вас ответа. В лесу, на делянке, потребую. Все?

И он уже по заведенному порядку готовился перейти к дальнейшим делам, но в это время раздался низкий женский голос:

— Дайте-ка немому поговорить.

Не дожидаясь разрешения, поднялась невысокая коренастая женщина. Глядя на Дудника своими серыми беспокойными глазами, она заговорила с какой-то отчаянной удалью:

— Правильно сказал директор: рассыпали мы ворохами, а подбираем крохи. И на эти крохи столько сил кладем, столько лошадей загоняем. Вот тут все удивляются, как это знамя у нас отобрали. Глядите, с такой работой и нос между глаз утащат, а мы и не приметим.