Она говорила неторопливо, тем властным тоном, какой бывает у человека, глубоко убежденного в своей правоте.

— Как это? — шепотом спросил Виталий Осипович у Дудника.

Тот, недовольно посапывая, ответил, что колхоз «Рассвет» по договору прислал бригаду с лошадьми на вывозку леса. А эта женщина, колхозный бригадир, возглавляет коновозчиков.

Корнев еще не вполне понимал все, что эта женщина говорит, и только к концу ее речи стала очевидной ее правота.

Осенью рубили лес, а вывезти не успели. Лес, как говорится, остался у пня. Его завалило снегом. И когда, управившись со своими делами, прибыли колхозники, их заставили выкапывать из-под снега и выволакивать по снежной целине к дорогам каждое бревнышко. А в это время вновь срубленный лес, который легко можно вывозить прямо из-под пилы, заносит снегом.

— А тот лес, по-твоему, бросить, пусть гниет? — задал вопрос Дудник.

Она рассудительно ответила:

— Зачем бросать! Через месяц-полтора снег осядет, мы тебе его на санях в два счета вывезем.

— Ну ладно, — проворчал Дудник, когда она, кончив говорить, все еще не садилась, ожидая ответа. — Мы обсудим твое предложение.

Видя, что она все еще не садится, он тоже поднялся во весь свой немалый рост и убежденно проговорил:

— В лесу, дорогие товарищи, легких работ не бывает. Хребтом, товарищи дорогие, лесок добывается… пока что!.. Тайга говорунов не уважает. Из говорунов у нас одна белка живет, так она по веткам прыгает…

Снова раздался одинокий смешок, и снова наступила тишина.

Женщина все еще требовательно глядела прямо на Дудника. Она сказала:

— Посказульками, товарищ начальник, не отделаешься. Если завтра ответа не будет на наш запрос, то мы в трест дорогу найдем.

— Я сказал: обсудим, — проворчал Дудник.

Женщина разрешила:

— Ну ладно. Обсуждайте. — И опустилась на скамейку с таким видом, словно приготовилась сидеть на этом месте до тех пор, пока не получит ясного ответа.

Дудник тоже сел и начал по очереди вызывать руководителей участков, требуя от каждого делового отчета. Начались разговоры о глубоком снеге, о тупых пилах. Не хватает лопат. Вагоны простаивают под погрузкой. Плохо сушат газовую чурку для автомашин…

Виталий Осипович слушал, входя в тонкости сложного лесного хозяйства. Редела, исчезая, как туман, всегдашняя тоска. Появились сила и желание броситься в дела и заботы, как в бой. И только эта девушка напоминала все, что казалось забытым за последние часы. Ее фамилия Ефремова. И та, которую он любил и любит всем истерзанным сердцем своим, — Катя Гриднева — и эта, Ефремова, очень похожи друг на друга. Хотя он видел, что совершенно не похожи. Каждая красивая девушка напоминала ему Катю, и в каждой он находил сходство с ней.

Заметив на себе его пристальный взгляд, девушка в нарядном клетчатом платье недоумевающе посмотрела прямо в его глаза, словно сердито спросила: «Что вам надо от меня?»

Виталий Осипович отвернулся.

В это время Иван Петрович сказал:

— Поговоришь с ребятами?

— Подожду, — ответил Корнев, — надо самому послушать, посмотреть. Здесь митинговщиной ничего не возьмешь. Я, знаешь, похожу…

Он поднялся.

— Ты куда?

— Пойду погуляю.

— Подожди, я провожатого дам.

— Не надо. Сам найду. Я помню, где центральная диспетчерская. Ты ведь показывал, когда ехали.

В соседней комнате секретарша разбирала почту. Виталий Осипович посмотрел газеты. Сводки сообщали о наступлении. Бои шли на вражеской территории. Страна поднималась из пепла, из крови. Живет великая Русь! Неистребимой жаждой жизни дышит каждое слово.

Виталий Осипович подумал: сколько людей сейчас вот так, как они здесь, утверждают жизнь, безразлично, под синим ли небом юга, под блеском ли северного сияния, — все равно где, но думы и заботы у всех одни.

Начиналась ночь. Женя считала, что она очень одинока в своей будке, в пятой диспетчерской, но были такие ночки, когда при всем желании не удавалось почувствовать одиночества. Кажется, сегодня предстоит именно такая ночь.

Зазвонил телефон. Крошка спрашивала, можно ли пустить тридцатку, которая уже отбуксировала двенадцатую в гараж.

— Пускай. Скажи ему, пусть становится на запасной. Прямо я направляю две груженые.

Она подбросила дров в железную печурку. Топить надо беспрестанно, мороз не шутит.

Скрипя прицепами, подошла четвертая, за ней вторая. Огромные, в блеске инея, ворча моторами, лесовозы постояли несколько минут. Звеня цепями, подходила тридцатка. Женя махнула рукавичкой — пошел дальше. Мишка Баринов, открыв дверцу, крикнул что-то на ходу.

Женя дала отправление первому лесовозу. С трудом сорвав с места прицеп, он пошел, грузно покачиваясь, за ним тронулся второй.

Наступила тишина. Над тайгой появлялись и пропадали пятна. Они то еле светились, то вспыхивали ярко, словно невидимый кузнец раздувал огромными мехами свой горн. И вдруг зеленые стрелы взметнулись высоко в небо, еще и еще. Они стремительно вырывались откуда-то из-за леса, покачивались, пропадали, вспыхивали снова, рассыпая по сугробам у обочины дороги бесчисленные зеленые искры. Тайга ожила. Самый воздух, насыщенный мириадами кристалликов инея, светился, словно Млечный путь.

И такая стояла завороженная тишина, такое непоколебимое спокойствие разливалось вокруг, что Жене захотелось заплакать от сознания своего одиночества. Ей хотелось заплакать, но она сказала: «Ну и пусть». И улыбнулась. Пусть она и ее избушка кажутся маленькими, незначительными в этой огромной морозной тайге, пусть над ними в пустом холодном небе гигантские сверкающие огни, пусть. Она все равно не уйдет отсюда. Она здесь нужна. Она на посту.

Она эвакуировалась из-под Ленинграда. В Кирове предложили ехать на лесоразработки. Она ужаснулась. Что она будет делать в лесу? Но ее успокоили, сказав, что работа найдется, — не все же там валят лес, что сейчас война и выбирать не приходится. И вообще до конца войны все будут делать то, чего требуют интересы государства.

Это было понятно. Она, советская девушка, с детства привыкла подчинять свои поступки государственным интересам. Но до войны это не было обременительно. Она окончила семилетку и захотела учиться на бухгалтерских курсах; ей помогали в этом, говорили, что стране нужны бухгалтеры. Она начала работать там, где пожелала. Государственные интересы никогда не мешали, а наоборот, помогали жить.

Сейчас война. Не все делают то, что хотят. Это жестоко, но необходимо. И не надо ей говорить об этом, она понимает все. В лес так в лес. Если придется, она возьмет и топор. Она все это отлично сознает. Но все-таки сейчас ей нестерпимо грустно и жаль себя, своей красоты, в которой она была уверена, и своей молодости, в которой она начала сомневаться. Она казалась себе очень старой. Так бывает, когда кончается семнадцатый год, а восемнадцатый стоит на пороге.

Она не мечтала о подвигах. Ей нравилось, когда ее хвалили, что случалось нечасто, но не особенно стремилась к славе и почету. У нее было совсем другое на уме. Кто-то должен явиться и осчастливить ее. Она не представляла себе, как это получится. Во всяком случае все произойдет необыкновенно красиво и не так, как у других.

Раньше, когда училась на бухгалтерских курсах, бегала по клубным танцулькам, она мечтала о киноактерах и увешивала их фотографиями зеленый коврик над кроватью. Она так и привезла их на север, завернув вместе с ковриком, но развешивать на новом месте не стала.

— И в самом деле я дура, — вздохнула она. — Марина права, я — дура. Кто явится сюда? Белый медведь? Когда кончится война, я буду совсем старухой.

Телефонный звонок отвлек ее от дальнейших грустных размышлений. Она вбежала в будку. Звонил старший диспетчер — Клава. Женя сразу узнала ее отчетливый голос, голос профессиональной телефонистки.

— Где у тебя тридцатка? Женька, ты эти штучки оставь.

Женя вспыхнула.

— Ф-фу! Ты что, сдурела, Клавка? Да он давно на бирже!