Брон сочувствовал и недоумевал. Он помнил, доктор и прежде жаловался, что его травят, но то, что раньше было облачком величиной с ладонь, теперь заволокло все небо.

— Ну, а какие у тебя планы? — поинтересовался Гриффитс.

— Надо бы повидаться с братом. Вы случайно не слыхали, куда переехала наша семья?

— На юг, недалеко от Бринарона. Неужели ты не знал?

— Знал, что они уехали, и слышал, что Ивен наконец-то женился. Кто-то прислал мне газетную вырезку с извещением о смерти мамы. Вот и все.

Гриффитс покачал головой.

— Честно говоря, у меня это как-то в голове не укладывается. Прости, пожалуйста, но от твоего братца ничего другого и ждать было нельзя.

— Я его не виню. Должно быть, у него уже не было сил терпеть.

— Мало ли что: кровь родная — не водица речная. Так по крайней мере положено считать. Если помнишь, мы с Ивеном порвали всякие отношения много лет назад. Но я рад тебе сообщить, что твоя матушка оставалась мне верным другом до самой своей кончины.

Итак, Гриффитс устоял, несмотря ни на какую травлю. Наверно, страстная любовь с годами переродилась в такую же страстную корысть, подумал Брон. Сколько он себя помнил, в доме всегда присутствовал доктор. Где-то на заднем плане маячил отец, фигура незначительная, а весь домашний мирок вращался вокруг энергичного и подчас даже сурового доктора. Мать вечно твердила Брону, что Гриффитс очень привязан к нему, а он к Гриффитсу, и мальчик поддался ее уверениям, но теперь ему казалось, что и в детстве он был так же равнодушен к доктору, как сейчас.

— Матушка твоя скончалась, упокой, господи, ее душу, — сказал Гриффитс. — А брат женился на какой-то особе вдвое моложе его. Говорят, стояла где-то за прилавком. Признаться, дальнейшее меня не слишком интересовало. В конце концов начинаешь понимать, что от этой жизни многого ждать не приходится. Вот за тебя, мальчик мой, мне обидно. Там осталась порядочная сумма, и половина должна была бы отойти к тебе. Я-то знаю, что говорю: твоя мать советовалась со мной, когда составляла первое завещание. К сожалению, в последнюю минуту она его изменила. Так уж сложились обстоятельства, это было неизбежно. Разве могла твоя мать в ее годы устоять против постоянного нажима? С тобой поступили постыдно, мой мальчик. В этом я твердо уверен.

— Сколько бы Ивен ни получил, пусть все ему и останется. За деньгами я никогда не гнался.

— Это я прекрасно знаю, но мне горько видеть, что тебя обобрали.

Зазвонил телефон; доктор со вздохом протянул руку, поднял трубку и сразу положил ее на рычажок.

— Я теперь отвечаю только в приемные часы: мне все время кто-то звонит, и стоит мне ответить — сразу вешает трубку. Это война нервов.

И он опять принялся вкрадчиво увещевать Брона, почуяв возможность сделать его орудием мести.

— Словом, мальчуган, если ты решишь отстаивать право на наследство, можешь рассчитывать на меня. Вот все, что я могу сказать. Как врач, да еще знакомый со всеми обстоятельствами, я тебе заявляю: я нисколько не сомневаюсь, что твой брат действовал уговорами, а это незаконно.

— Пусть все, что он получил, останется у него.

Доктор Гриффитс приостановил наступление.

— Ну а что нового с тех пор, как мы виделись? Ты знаешь, о чем я. Есть улучшение?

— Мне кажется, я выздоровел. Я принимаю новое лекарство. И вот уже два-три месяца никаких припадков.

— Великолепно, — сказал Гриффитс. — Рад слышать. Это очень любопытный случай. Во многих отношениях загадочный. Я даже подумывал написать статью в медицинский журнал. Эти непонятные приступы агрессивности…

— Из-за них я и пострадал в Уондсвортской тюрьме. Мне дали еще два года. Оказалось, не бывать бы счастью, да несчастье помогло: меня перевели в Хэйхерст, и там меня лечил психиатр.

— И в конце концов вылечил?

— Психиатр, видно, считает, что да.

— Ну, это прекрасно. Прекрасно.

И тут-то Брон вдруг почувствовал, что у него опять разбаливается голова. «По возможности, — говорил Даллас, — старайтесь не рассказывать о своей болезни. Тогда словно какой-то загадочный механизм начинает работать сам собой». Боль расходилась кругами из-за уха к виску. С нею пришло головокружение. Крупная докторская голова с грустными и серьезными немигающими глазами словно распухла и дергалась, как на пружинке, на фоне маркетри и золоченой бронзы. Доктор наклонился к Брону — лицо его приплыло откуда-то очень издалека — и положил ему руку на колено.

— Ты что, мальчуган? Тебе нехорошо?

Потом они очутились во врачебном кабинете Гриффитса, было темно, тихо стрекотал аппарат, вспышки света из-под щитка били Брону в глаза.

— Не закрывай глаз, — сказал Гриффитс. — Постарайся сосчитать вспышки. Как ты себя чувствуешь сейчас?

— Голову чуть сжимает, и все. И пальцы как будто занемели.

Они перешли в гостиную.

— Это пустяки, — сказал Гриффитс. — Усталость. Когда думаешь ехать в Бринарон?

— Завтра, — сказал Брон. — Переночую в гостинице и утром двинусь.

Гриффитс вышел в кабинет, насыпал в маленькую коробочку таблеток аспирина лимонно-желтого цвета, изготовленных специально для мнительных пациентов, и вернулся.

— И думать не смей. Останешься у меня. Ты очень обидишь меня, если пойдешь в гостиницу. А пока что прими-ка одну штучку. Новейшие лекарства есть не только в Хэйхерсте. Вот этого еще даже нет в продаже. Принимай по три раза в день в течение четырех дней. Если есть хоть малейшая вероятность припадка, от этих пилюлек все пройдет.

— Мы крупные специалисты по убийствам, — сказал инспектор Фенн. — За три года полдюжины бесспорных случаев — и ни единого ареста. Я уж не говорю о пропавших без следа.

Он вызвал подчиненных в свой служебный кабинет в Бринароне на экстренное совещание после статьи в местной газете под заголовком «Нераскрытые преступления — приняты ли меры?» и тяжелого разговора на ту же тему с начальством. Фенн, лондонец, с худым городским лицом и городской экономностью чувств, согласился на ссылку в эту глухомань без особой охоты и лишь потому, что то был его первый инспекторский пост. Он понимал, что барахтается в трясине на чужой земле, среди людей, прячущих свои потаенные мысли за неимоверным многословием, что он целиком зависит от того, пожелают ли эти люди нарушить ради него местный заговор молчания.

— С нынешнего дня, — продолжал Фенн, машинально распаляя себя, — хватит ковырять в носу, подымайте зады и беритесь за дело, и чтоб были результаты. Меньше трепа, донесения покороче, действия — вот что требуется!

Его подчиненные — два сержанта и семеро констеблей — не нашлись что ответить. Джонс, главное горе Фенна, глядя в псевдотюдоровские окна с частыми свинцовыми переплетами, определял прохожих по росту. Те, что пониже, — рудокопы, хороший народ, хоть на них всех собак вешают; те, кто достает головой до второго оконного переплета, — фермеры, тоже славные ребята; долговязые — эти, конечно, паршивцы англичане, всякое начальство и высшие служащие здешних фабрик.

Если и попадется среди местных пигмеев верзила, то он непременно тощий, как не в меру вытянувшийся ребенок. Идет и цепляется ногой за ногу. А ноги как спички. Все мы — уцелевшие. Мы — те, кому удалось остаться живыми и невредимыми на черном рудничном поле боя. Вот главное, что можно о нас сказать.

— Черт возьми, слушайте, что вам говорят, Джонс! Доложите о деле Робертсов, если есть, что доложить.

— И он и она зарыты где-то на поле в тридцать акров, засеянном брюквой. Чтобы их найти, надо перекопать все поле.

— Констебль Джонс целый месяц возился с этим делом, сэр, — вмешался сержант Гаррис. — Потом прекратил поиски по моему распоряжению. Единственное средство — пустить на поле бульдозер, но полицейский юрист не советует.

Фенн, прослуживший два года в военной полиции в Адене, вспомнил слова одного старшего сержанта, довольно зловеще определившего, что такое туземец: «Он тебя любит. Он твой друг. Он будет жать тебе руку. Все, что угодно, он тебе предоставит. Холодное пиво, родную сестру — только пожелай. У него на все один ответ: «Хорошо, сэр». Но смотри, чтоб темной ночью он не оказался у тебя за спиной». Здешние люди — не англичане. Они гоже туземцы. Лица у Джонса и Гарриса — словно с восточного базара. Одно из потерявшихся племен[1]? Фенн мысленно одел их в халаты и посадил на корточки возле лотков с неаппетитными фруктами. «Покушайте мушмулы, мистер Фенн. Какие деньги, разве можно брать деньги у дорогого друга…»