— Брон, — произнес Ивен. — Брон. — Он, казалось, готов был бежать, хоть и не двинулся с места.

Брон подошел и, смеясь, схватил его за руку.

— Ивен, дружище! Прости. Я должен был известить тебя, но я узнал твой адрес только часа два назад.

Ивен с вымученной улыбкой пробормотал что-то невнятное. Приглядевшись, Брон был потрясен его видом. Брат сильно постарел за пять лет. Годы проступили на нем как плесень. Это была сморщенная карикатура на прежнего Ивена. Глаза словно вдавлены в орбиты. Мышцы и сухожилия на шее и под подбородком обозначились так резко, что Брону вспомнились рисунки из анатомического атласа. Ему стало жаль брата. «Работа красит человека», — любил повторять отец, но Ивен загнал себя работой до полусмерти. Брон сразу простил ему все, что нуждалось в прощении.

Ивен, обычно говорливый, впервые в жизни не знал, что сказать. Не было ни повода, ни оправданий для каких-то фраз, и некуда податься — какие слова могут загладить огромную обиду, нанесенную брату годами полного отречения от него? Он так жаждал избежать этой минуты, и казалось, все его существо терзается желанием скрыться. Его безвольно повисшие руки трепетали, как мотыльки в плену между оконными стеклами. Даже кожа на голове ходила ходуном под седым ежиком волос.

— Ивен, старина! — смеялся Брон. — Славный старина Ивен.

— Мы от тебя совсем не получали писем, — выговорил наконец Ивен.

Брон опять рассмеялся.

— Вот как? Ну, это меня не удивляет, ведь ты не дал мне своего адреса. Я знал, что ты решил уехать и что мама умерла. А потом — ни весточки.

Ивен поднес руку к глазам и вздохнул.

— Ну ладно, все это в прошлом, — сказал Брон и хлопнул брата по плечу. — Я теперь понимаю, что вы с мамой пережили. Никто, пожалуй, лучше меня не знает, что такое угрызения совести. Но давай об этом не поминать.

— Мы никогда не переставали думать о тебе, — сказал Ивен. — Мы постоянно молились за тебя. Слава богу, ты вернулся, мой мальчик. Наверно, ужас что ты перенес.

— Я выжил, — ответил Брон. — А это самое главное. Как-то вытянул. И по-моему, не стал хуже.

Ненадолго замолчали, и Брон расслышал тиканье часов. Только этот звук и уцелел от прежнего дома в Морфе — звук потихоньку утекающей жизни и времени. Часы, которые он когда-то терпеть не мог, сохранились, но, кроме них, мало что осталось здесь от прежнего. Все в этой комнате было начищено до блеска. Букет колокольчиков увядал в вазе, которую, очевидно, выиграли на ярмарке. На веточку растения в горшке была прицеплена колибри из пластмассы. В бамбуковой рамке — «Господи, Благослови Наш Дом». Комната насыщена усердием и уродством.

— Ну, есть уже у тебя какие-то планы на будущее, мой мальчик?

— Никаких. По крайней мере пока. Сейчас мне хочется одного: побыть денек-другой в тишине и подумать. Осмотреться.

— Брон, я не только рад, я благодарен за то, что ты решил приехать прямо ко мне. Здесь твой дом. Ты можешь прийти сюда или уйти, когда захочешь. Кэти очень тебе обрадуется! Она уехала в Бринарон кое-что купить. Вернется вечерним автобусом. Ты знал, что я женился, да?

— Мне сказал доктор Гриффитс.

Лицо Ивена потемнело.

— Кэти замечательная женщина, — сказал он. — Таких одна на миллион. С тех пор как мы поженились, жизнь для нас обоих стала светлее. Одно горе — детей у нас нет. Сам увидишь, какая она добрая, отзывчивая. Она будет очень, очень рада, что ты с нами.

Кажется, пора пигь чай, подумал Ивен. Он вышел на кухню и через несколько минут принес чашки на дешевом медном подносе с небрежно отштампованным восточным орнаментом.

— Вот только в доме у нас не очень-то удобно, мой мальчик. Пока что мы не можем себе позволить лишних трат. Приходится все вкладывать в землю. Нелегко она нам достается. Но какой ни есть, а все же дом. Наш и твой.

— Дом отличный. Ничего плохого я в нем не вижу. А вот ты мне не нравишься. Ты здорово похудел. Надрываешься на работе.

— Не так все ладно получается, как хотелось бы, — сказал Ивен. — Но худшее уже позади. Мы стараемся относиться к этому полегче.

На него напал приступ кашля, он поморщился и прижал руку к сердцу.

Грохнул такой удар грома, что казалось, будто обвалилась крыша, и в окна забарабанил дождь.

— Только бы ненадолго, — сказал Ивен. — Таких наводнений, как в этом году, никто не припомнит. И осень была плохая, и зима, и весна тоже. Мы уж решили не браться за ту землю, что в низине. Все равно толку не будет.

— Вот так же было и у отца, — заметил Брон. — Помню, какие у нас бывали зимы.

— Да нет, теперь еще хуже. Уж вовсе не угадаешь, какая будет погода. В марте у нас половина овец погибла в снежных буранах. Сугробы в пятнадцать футов вышиной. В марте! Да ты, наверно, читал об этом.

Брон покачал головой.

— Мы в Хэйхерете жили, как за монастырской стеной. События «мирской жизни» до нас почти не доходили.

— В этих краях с землей приходится воевать — кто кого, — пожаловался Ивен. — И это еще мягко сказано. На горах все сплошь заросло папоротником. Его надо выкапывать, пока он не пошел в лист. И опять появились кролики. Их теперь вдвое больше прежнего. И потравы от них больше, чем от овец.

За окном потемнело, словно средь бела дня наступили сумерки. Сквозь сетку дождя сверкнула молния, и опять загремел гром.

— Если гроза надолго, надо будет сходить вниз, посмотреть, как там овцы, — сказал Ивен. — В первый год, когда мы сюда приехали, река изменила русло и с тех пор выходит из берегов. А когда вода поднимается, часто гибнут овцы. В прошлый раз мы потеряли пятнадцать маток.

И при этом лицо у Ивена стало чуть ли не довольное. Несчастья доставляют ему какое-то противоестественное удовольствие, подумал Брон. Если не считать женитьбы, всю жизнь с ним случались одни только беды. Он стал вроде игрока-маньяка, который наслаждается острым ощущением проигрыша.

— Если не вода нас донимает, так огонь, — продолжал Ивен. — В прошлом году один сумасшедший поджег у меня стога сена. И тут оказалось, что срок страховки кончился неделю назад.

— Похоже, ты выбрал неудачную местность.

— На бумаге все выглядело прекрасно. Беда в том, что я уж слишком спешил выбраться из Морфы. Ты, наверно, догадываешься почему.

— Я всегда считал, что из-за меня.

— Ошибаешься, Брон. Сильно ошибаешься. У меня и в мыслях не было бежать из-за тебя, и притом все соседи и друзья были к нам как нельзя больше участливы и внимательны. Нет, я просто решил, что это единственный способ избавиться от зловредного влияния Гриффитса на нашу мать.

— Тебе не кажется, что это вроде как бить из пушки по воробьям?

— Ты не представляешь, как он ее держал, Брон, — мертвой хваткой. И не ее одну. Я советовался с юристами, но ничего поделать не мог. Только и оставалось, что продать дом и уехать из родных мест. Доктор Гриффитс под видом заботы о больных втирался в чужие семьи и в чужую жизнь. Он был злым гением нашей семьи.

— У него, по-моему, винтиков не хватает. Он оставил меня ночевать. И все время твердил об одном: кто и как его травит. Утром я уж не чаял, как от него вырваться.

— Этот человек не вылезал из нашего дома тридцать лет. Я всегда подозревал, что у матери половина болезней от мнительности. Он внушал ей, будто она очень больна, чтобы она не могла без него обойтись, — сказал Ивен.

— Насколько я понял, он добивался ее денег и чуть не отхватил себе хороший куш. Мне пришлось без конца выслушивать какую-то чепуху насчет переделанного завещания. И ты, конечно, тоже один из многих, кто старается его погубить. Порой он нес сущий бред, как настоящий сумасшедший. Удивительно, неужели хоть кто-то ему вериг?

Ивену разговор явно становился невмоготу. Он подошел к окну и сквозь каскады витых струй, падавших из сломанного желоба, стал глядеть на клубившиеся тучи. Уйти, скорее уйти, хоть на полчаса, один на один выдержать последнюю битву со своей совестью, даже зная, что исход ее уже предрешен.

— Что-то мне беспокойно за овец, Брон. Сбегаю вниз, посмотрю, что там творится.