Вечером приземлился вертолет — прилетел Шубин. Здороваясь, упредил: «После вас, Сергей Александрович, облетел точки, доложили мои капитаны: все замечания принимаем! Но я вам привез новость: завтра прилетают ваш министр Звягинцев и генерал Бондарин — просили передать. Встречать нам обоим. В областной центр, к московскому рейсу».

Обговорили, уточнили дела строительные и завтрашний визит. Не было, как говорится, печали…

11 мая

Представительную делегацию на аэродроме встречали местные партийные и советские власти. Секретарь обкома Толоконников, черноволосый, веселый, настоял: завтракать. Посмеялся: «Глазам, как говорят, — слезы рту — пища… Думаю, слезы еще впереди, — значит, начнем с пищи!»

В обкомовской столовой Звягинцев — оживленный, подвижный, несмотря на полноту, — весело рассказывал истории, анекдоты, подтрунивал над сухим, прокуренным, не выпускавшим изо рта сигареты Бондариным. Тот не оставался в долгу: парировал редко, но метко.

Бондарин много лет возглавлял одно из управлений, был известен и уважаем не только среди военных, но и в кругах промышленности, поэтому даже во взаимных наскоках Звягинцева и Бондарина сквозило давнее деловое знакомство, близость друг к другу.

На двух вертолетах облетали территорию будущего полигона, строительные объекты, испытательные площадки. Со Звягинцевым и Бондариным прилетело несколько человек, они во все вникали дотошно, делали пометки в блокнотах.

Шубин пояснял все на память Звягинцеву и Бондарину, а в короткие перерывы закрывал глаза, вздремывал… Диву даюсь: спит ли он когда-нибудь?

Ночевали Звягинцев и Бондарин на будущей жилой площадке полигона: у Шубина возле самой реки стоял домик. Угощал Шубин ухой и дичатиной.

Утром Звягинцев объявил:

— Теперь по точкам, по будущей позиции! Посмотрим, Сергей Александрович, был ли смысл срывать ваш отпуск в прошлом году, отзывать с берегов благодатного Черного моря. Так, Петр Филатович? — Он обернулся к Бондарину.

И хотя в игривом тоне, в веселых искристых глазах Звягинцева сквозила шутливость, но в том, как он обратился к Бондарину, был намек на что-то известное им двоим. И Звягинцев подтвердил мелькнувшую у меня мысль, повернулся ко мне улыбчивым полным лицом:

— А то некоторые высказывают сомнения в сроках экспериментального пуска!

Бондарин не остался в долгу, пыхнул дымом:

— Если кроме меня есть еще некоторые, то мои акции повышаются!

Грохнул раскатистый смех Звягинцева: ответ Бондарина был оценен.

К вечеру, уже на аэродроме, куда прилетели после облета точек, Звягинцев, будто обращаясь ко всем (но я-то понимал: его вопрос в первую очередь ко мне!), спросил:

— Так как будем решать со сроками?

Попыхивал сигаретой Бондарин, сжав ее сухими прокуренными пальцами, морщился. Наконец Звягинцев вскинул взгляд на меня:

— Как реально, Сергей Александрович?

— Я уже говорил: ориентировочно — полтора года.

Повеселев, оживившись, Звягинцев, оглядывая всех, вновь спросил:

— Так что, принимается?

Отвечать на этот вопрос мог только Бондарин, и он ответил:

— Коль поставщик так считает, заказчику остается соглашаться. Давайте будем докладывать.

21 мая

Пришла телеграмма через Шубина: мне предписывается прибыть в Москву. Подписал Звягинцев. Странно, почему не шеф, не Бутаков?

Что бы это значило?

Сумрачные знакомые коридоры серого здания КБ петляли причудливо, и Умнов привычно, автоматически следуя поворотам, шел из лаборатории в административный корпус. Вчера, прилетев из Шантарска, он позвонил Бутакову. Ответила Асечка, протяжно и обрадованно:

— С приездом, Сергей Александрович! Очень, очень приятно, что вы в Москве. Соединяю с Борисом Силычем.

Выслушав Умнова о том, что получил телеграмму и удивлен, что она за подписью Звягинцева, Бутаков не выразил никаких эмоций, был предельно краток:

— Завтра, пожалуйста, к десяти. Разберемся во всем.

Теперь Умнов шел и думал о том, что его ждет там, у шефа, и о том, что увидит сейчас Асечку, думал рассеянно, вразброд. Да, Асечка… За эти годы она сдала, раздобрела, платья шьет глухие — с рукавами, стоячими воротничками: не хочет открывать рыхлые, располневшие руки и предательские складки на шее.

У Бориса Силыча тоже немало изменений: виски совсем побелели, белизна пошла активно вверх, припорошила всю голову, морщины глубже прорезали впалые щеки, но шеф — членкор академии по отделению радиотехники, генерал, пусть и не носит форму. Только на банкете, всего единственный раз, видел его Умнов в сверкающем новеньким шитьем зелено-голубом мундире, а после — штатский костюм и те же белые сорочки: казалось, Бутаков умудрялся менять их на дню по нескольку раз…

В коридоре много попадалось незнакомых людей, встречные здоровались, раскланивались с Умновым, но чаще он их не знал и только кивал в ответ — где-то, выходит, виделись: на совещании, рабочем заседании… И думал: «Махиной, махиной стало КБ! Борис Силыч развернулся грандиозно, с размахом. Замышляет какие-то новые дела, но держит пока в секрете…»

Теплом обдало Умнова, когда он открыл дверь приемной; тепло шло от рубчатого электрообогревателя, замаскированного в углу: Асечка мерзла, и эту слабость — включать электрообогреватель — позволяла себе и весной. Какой-то беспокойный букет духов и кремов витал в приемной, не назойливо и не остро, вызывая легкое головокружение, истому. Асечка восседала на своем месте, малиновое платье обтягивало пополневшую фигуру, стоячий воротник, будто у испанских грандов, подпирал под самые мочки ушей. На столе — бумаги, блестевшая хромом новая машинка с широкой кареткой.

— О, Сергей Александрович! — расширила Асечка глаза. — Вы же на себя не похожи! Боже! Задубел, обветрился!..

— Отмоемся, Асечка! По интиму принимает Борис Силыч?

— Официально, Сергей Александрович, вы же знаете…

— Нет, Асечка, даже не догадываюсь.

— Ну, Сергей Александрович, так уж и не догадываетесь! Там, — секретарша скосила кокетливо глаза на дверь в глубине тамбура, обитую черным дерматином, — Борис Силыч не один.

— Кто еще?

— Секрет. Сами увидите!

Белый, теперь больше, чем в былые годы, обесцвеченный кок на голове ее колыхнулся. Асечка была в своем неизменном амплуа: бровки, подбритые, подкрашенные, вздернулись на лбу; ей доставляло удовольствие подчеркнуть свою значимость, свою причастность к секретам, которые не всем доступны, а вот ей, Асечке, открыты, известны. Пухлые коротковатые пальцы ее с темно-вишневым лаком на ногтях привычно и ловко принялись перебирать бумаги.

В кабинете Бутакова — человек семь. Сидели все свободно, не за длинным столом, за который усаживались во время заседаний, а в креслах, на стульях, расставленных вдоль стены. Умнов отметил: кроме Бутакова, его замов, было, кажется, человека три из министерства. Был и сам министр Звягинцев. Он плотно, по-хозяйски, устроился в низком кресле; ноги в желтых туфлях, точно для большей крепости, расставлены широко; воротник рубашки тугой — мягкие белые складки наползли снизу на щеки. Бутаков сидел тоже в кресле, но не за своим столом, а слегка отодвинувшись от него.

— Просим, просим, Сергей Александрович, — проговорил Звягинцев, отметив замешательство Умнова: распахнув дверь, тот на секунду задержался у порога, будто раздумывая, входить или нет.

Пока шла церемония приветствий, Умнов думал: «Как понимать? Приглашая, Борис Силыч умолчал, что не один. Своя какая-то игра?» И, пожимая Бутакову руку, сухую, костистую, энергичную, взглянул пытливо в лицо, может быть, даже чуть бесцеремонно — почему так поступил, не предупредил? Но суровое лицо главного непроницаемо спокойно. Кажется, даже веки приспущены, как в полудреме. Да, самообладание Бориса Силыча в определенные минуты оставалось для Умнова загадкой. Простой, кажется, ясный, открытый — столько ночей бессонных они провели вместе в Кара-Суе, они называли их сидениями, ели сухой, черствый хлеб и рыбные консервы, все вместе, и все, кажется, известно, узнано друг о друге, — но вот в такие моменты какого-то особого состояния — оно «находило» на главного — Умнов физически остро ощущал его особую силу, точно Борис Силыч в такие моменты не принадлежал себе и что-то высшее, что сидело в нем, владело им, вознося его над всем мирским, обыденным, над всеми мелкими, пустыми страстями. Или это только маска гения, способного, подобно загадочным йогам, взять себя в руки? Как бы то ни было, Умнов завидовал этой способности своего учителя, с предельной объективностью чувствовал свое несовершенство; и теперь, после Бутакова пожав двум-трем оставшимся руки, услышав приглашение министра Звягинцева: «Берите стул, присаживайтесь», Умнов подумал: «Вот черт! Скала, камень. И ведь ясно, они тут не зря собрались! Иначе чего бы сам министр?»