Звягинцев качнулся в кресле, выпрямляясь и подбирая ноги; полное, чисто выбритое лицо чуть тронула улыбка.

— Ну что ж, давайте объявим…

С той же непроницаемостью, спокойно Бутаков дотянулся до края стола, взял красную папку, протянул министру, но тот выставил, как бы защищаясь, белую подушчато-пухлую ладонь:

— Нет-нет, Борис Силыч! Давай уж сам читай. — Он весело сверкнул глазами, крутнул головой, шутливо произнес: — Хочу посмотреть на выражение лица… Как люди отрывают живое от себя — интересно!

Промолчав, лишь усмехнувшись, точно тем самым говоря, что он относится к этому философски, Бутаков медленно нацепил очки, раскрыл неторопливо папку:

— «Выписка из решения коллегии… Слушали: «О проекте противоракетной системы «Меркурий» и создании особого конструкторского бюро «Молния». Постановили: пункт первый. Принять за основу создания противоракетной системы проект «Меркурий», разработанный коллективом сотрудников во главе с доктором технических наук Умновым С. А. Пункт второй. Создать особое конструкторское бюро «Молния», возложив на него всю конструкторскую разработку и практическое внедрение проекта «Меркурий»…»

Бутаков читал тихо, покойно, и голос звучал ровно, без всплесков и спадов. Дальше шли иные пункты — Умнов в напряжении, весь сжавшись, точно бы не слухом, а всем телом воспринимал их, — в тех пунктах говорилось подробно, скрупулезно о самом разном — о выделении финансовых средств, материальном обеспечении — кто и что передает будущему конструкторскому бюро, — определялось и правовое положение ОКБ «Молния». Умнов, опустив голову, думал, что сейчас глядеть в открытую, прямо — получится, верно, хвастливо и заносчиво, а так — скромнее, но все же видел боковым зрением мягкую усмешку на сочных губах Звягинцева и ту же непроницаемость на лице Бориса Силыча.

— «Пункт восьмой. — Голос Бутакова возвысился, обрел какую-то сдержанную торжественность, и Умнов невольно насторожился: что-то, видно, особенное, важное должно следовать в этом пункте. — Главным конструктором проекта «Меркурий» назначить доктора технических наук Умнова…» — Бутаков поднял глаза от папки, взглянул в первый раз на Умнова, глаза светились загадочной хитринкой. — Все, Сергей Александрович. Дальше — только куда рассылаются копии. В том числе в ваше ОКБ «Молния».

«Ах черт, ах черт!» — только и произнес мысленно Умнов, расчувствованно глядя на Бутакова, который теперь весь светился добротой, расположением, легкой загадочностью. Пауза продолжалась всего несколько секунд, хотя Умнову она показалась долгой.

Первым всплеснул ладонями Звягинцев, всплеснул раза два, хлопки негромкие, с достоинством; другие хлопали проще, громче. Звягинцев нагнулся глубоко вперед, протягивая Умнову руку с выпроставшейся белой манжетой рубашки.

— Что ж, поздравляем, Сергей Александрович! — Звягинцев чуть повел головой с улыбчатым лицом, точно определяя, поддержат ли его. — Совершилось главное, и это главное — особое конструкторское бюро «Молния». Не шуточки! На вас будут направлены все лорнеты, бинокли, подзорные трубы, даже телескопы не только здесь, — Звягинцев потыкал воздух у колена указательным пальцем, направленным вниз, — но и там! — Теперь палец потыкал куда-то в пространство у левого плеча. Потом Звягинцев мягко прихлопнул обеими руками по коленям: — Затягивать дело не будем, комиссия по передаче начнет работу завтра, приказ по министерству есть, возглавит ее мой заместитель Виктор Викторович Бородин… Так что за дело!

Вошла Асечка — должно быть, Бутаков незаметно нажал кнопку звонка, — вошла строгая, без улыбки, но, когда Умнов встретился с ее взглядом, ему показалось, будто она усмешливо сощурилась: мол, ну вот, теперь вам все известно, а вы торопились…

Она подошла к сейфу, ловко сняла белую салфетку, под ней оказался поднос. В рюмках золотился темно и густо коньяк. Асечка процокала каблучками, вся улыбчивая, предстала с подносом перед всеми, в центре, но так, что ближе всего оказалась к Звягинцеву.

— Это что же? — Звягинцев взглянул с благодушным удивлением на Бутакова. — Когда спускают корабль со стапелей, разбивают о борт бутылку шампанского… Тут же — коньяк? Но не за спуск, а за пуск нового ОКБ? Пожалуй, логично, а? — Он поднялся, довольный своим каламбуром, взял рюмку с подноса. Поднялись все, тянулись, брали рюмки с коньяком. Звягинцев чокнулся с Умновым: — Ну, с богом! За начало, Сергей Александрович! Больших дел и большого пути!

— Спасибо, спасибо! — повторял заведенно Умнов, до странности чувствуя, что на ум не приходили никакие иные слова.

Лишь пригубив из рюмки, Звягинцев отставил ее на поднос, заторопился уезжать. Кто допил, а кто и не допил свои рюмки — поставили на поднос вслед за министром. Асечка унесла поднос.

— Вот останется Виктор Викторович… Обговорите, утрясите и начинайте завтра работу. Сроки сжатые! А вы… — Звягинцев повернул веселое, благодушное лицо к Умнову, шутливо-хитро щурились зеленоватые, казавшиеся маленькими на полном лице глаза. — Как это сказать? Не спускайте Борису Силычу: умения, жизненного опыта больше — обойдет при дележке… Обойдет!

— Я дележки не признаю, Валерий Федорович. Честный раздел — да! — парировал негромко Бутаков.

Точно в неожиданном удивлении, Звягинцев причмокнул сочными, полными губами:

— Ну вот, дорогой Борис Силыч, близко к сердцу?

— Грешен, просто люблю точность.

«Да, крут министр, не очень любит возражения, — подумал внезапно Умнов, — здесь же терпит: Борис Силыч — патриарх! Стану ли я когда-нибудь хоть в малой степени похожим на него? Судьба другая, закалка другая…»

— Ясно, ясно, — добродушно проговорил Звягинцев. — Впрочем, действительно зря наставляю. Чуть не забыл… Та история с «сигмой»! Ведущий конструктор Умнов пошел против главного конструктора… И где? На заседании государственной комиссии. Так что опыт есть, постоит за себя. Так?

Бутаков и Умнов молчали. Всем скопом Звягинцева провожали до двери кабинета. Он коротко махнул пухлой, вялой ладонью — знак оставаться. С министром уехали двое, остался заместитель Звягинцева Бородин — прямая противоположность министру: невысокий, сухопарый, седоволосый немногословный человек.

После отъезда Звягинцева сели уже не в кресла, пустые, оставленные в беспорядке, а по какому-то общему молчаливому уговору согласно потянулись к длинному столу, предназначенному для заседаний: что ж, предстоял деловой, рабочий разговор.

Затяжная весна стояла не только в Москве, но и здесь, в Егоровске. В природе шло долгое борение тепла и холода; небо не очищалось, клубились темные грузные облака; они, казалось, никуда не двигались, лишь уплотнялись, темнели, было такое впечатление, что их завесу над землей ничем не прорвать. Набухшая влагой земля на ракетных позициях — на «лугу» и «пасеке» — подсыхала слабо, лишь бетонные дороги отсвечивали дымно-стеклистой гладью. Печально-задумчиво, выбросив первые почки, стоял вокруг безлистый лес — все ждало солнца, тепла. Солнце же сквозь плотный слой туч прорывалось редко, но, когда прорывалось, сияло режущим светом, припекало весело, озорно, будто говорило тем самым: подождите, потерпите еще немного, самую малость…

И действительно, неделю назад Фурашов, проснувшись и еще не видя солнца, неба, а только со сна чувствуя, что комнату заполнил яркий, блещущий свет и от этого света глаза сами невольно жмурились, еще не сознанием, а по всколыхнувшемуся предчувствию понял: борение в природе окончилось, солнце взяло свое, возврата к пасмурным дням не будет.

Сбросив ноги с кровати, нащупал тапочки-шлепанцы и, бодро разминаясь, подошел к окну. Отдернув шторы и распахнув окно, Фурашов застыл, изумленный. Туч как не бывало, светло-голубое небо однотонное, чистое — ни единой белесой мутинки; из-за дома, невидимое, светило солнце, ярко и мощно; лучистый свет пронизывал сосны — пошелушившиеся, потрескавшиеся стволы, даже самые дальние, виделись отчетливо, дымчатый пар реденько истекал от земли.

За неделю пригрело, припекло, зеленая густая травка полезла неудержимо, почки на деревьях потрескались, вымахали буйно листья; и нежная, вся просвечивающая, изумрудная зелень, и прозрачный воздух, голубое легкое небо, будто отлитое из тончайшего хрусталя, ласковая теплынь, буйство света — все волновало, тревожило Фурашова, когда он оставался один, когда отпускали дела. Какое-то странное томление, теснение в груди испытывал он в эти дни. Часто, оставляя машину, шел по знакомой тропинке лесом напрямую к «пасеке» или «лугу» — на этой тропинке вспоминалось многое… Шофера Василия Тюлина давно уже нет, демобилизовался, после него сменилось трое водителей — тоже отслужили свой срок; Тюлин пишет письма, шлет открытки по праздникам. Фурашов отвечает исправно. Знает он все о Петре Метельникове, о его офицерских делах: как же, друзья… И дружба эта, как ни говори, а тебе приятна — родилась, завязалась в полку в те теперь далекие, хотя и живо помнившиеся Фурашову, годы. На этой тропе с ее замысловатыми зигзагами, заворотами давнее оживало, вставало четко, объемно, щемило душу то радостью, то грустью.