— Ой, папочка, все! Значит, завтра на речку?

Она, вероятно, не заметила Ренату Николаевну на диване и по своей непосредственности не уловила неестественности, мрачности обстановки. Фурашов, обняв ее за плечи, оглянулся. Марина, тоже в форменном платье и белом переднике, от двери строго и серьезно смотрела перед собой. Она-то, кажется, догадывалась, что здесь что-то произошло: брови в напряжении сошлись на лбу. Рената Николаевна выпрямилась на диване — лицо у нее сумрачное, но бесслезное, — провела рукой по волосам. Крутнув головой, Катя тоже наконец увидела Ренату Николаевну, раскрытый чемоданчик на диване, дернулась из-под руки отца:

— Рената Николаевна! — Но, сделав шаг к дивану, обернулась к Фурашову — глаза, расширенные в недоумении. — Па, что-то…

И умолкла, не договорив.

Дочери смотрели на отца, точно угадывая: он в чем-то виноват, и Фурашов, преодолевая внутреннее сопротивление, сказал, стараясь, чтоб вышло естественно:

— Рената Николаевна собирается уехать.

Катя бросилась к дивану, нагнувшись, встав на одно колено, обняла Ренату Николаевну, затараторила, стреляла вопросами — почему, зачем? Марина тоже подступила к дивану, и Рената Николаевна, прикладывая к глазам платочек, сказала:

— Нет-нет, девочки, я потом уеду. А завтра — на речку.

1 июня

Подписали акт раздела: ОКБ «Молния» начинает свою жизнь. Какая-то его ждет судьба?..

Утверждая акт, Звягинцев напомнил о сроках по экспериментальному образцу «Меркурия» — хватка у него мертвая, не спустит, ясно! Назвался груздем — полезай в кузов.

Борис Силыч в этом «разделе» оказался на высоте: щедро делил лаборатории, оборудование, кадры… Ретивых своих помощников, старавшихся подзажать кое-что, осаживал железной рукой. Нет, шеф опять блеснул «гранью», ничего не скажешь!

От Звягинцева ехали вместе. На мои слова благодарности отрезал:

— Норма поведения. Не благодарят. — Замолчал сосредоточенно и, казалось, недовольно. Потом, не пошевельнувшись, сказал: — Все естественно. Всему приходит свой час. Надо такое принимать, хотя принимать и трудно… Единство противоположностей. Диалектика!

Попробовал разубеждать, вяло и невнятно, но Бутаков отмахнулся, как от досаждавшей мухи:

— Несерьезно. Принимаю вас как коллегу… Искренне желаю вам и «Меркурию» благоденствия, успеха. Но вот, если хотите… Прочитал ваш проект и мало почувствовал предвидения, проникновения в будущее, предопределения, что ли, в развитии оружия, противоборству с которым предназначен «Меркурий». Понимаете? Сегодняшний день — хорошо, но если не видеть завтрашнего, иногда можно оказаться перед роковой неожиданностью… — Покосился, после паузы сказал: — Это по-дружески. Что не так — извините.

Пожал руку — даже не похоже на шефа.

Э, Борис Силыч! Тут бы пока идею проверить да в срок уложиться…

3 июня

Улетаю в Шантарск: там теперь развертывается «главное действие» с «Меркурием». А не больше ли, чем с «Меркурием»? Больше! Значит, и твое место там.

Здесь для завершения организации ОКБ остаются помощники. Вызван Овсенцев.

— За что же такая немилость, Сергей Александрович?

Пошутил:

— Отдохните, Марат Вениаминович, от Шантарска. В театры, в кино походите…

Бухнул черными от загара кулачищами в грудь:

— Шею себе сверну на оргвопросах!

— Тренируйте!

— Как по анекдоту получится! Цыган лошадь тренировал без еды жить…

— Ничего, временно! Надеюсь, до печального исхода не дойдет.

Послал Леле телеграмму в Новые Сенжары: у нее день рождения. Позвонил Коськину-Рюмину: невесел журналист, в какую-то историю впутался, огрызается.

Эх, Алексею бы Фурашову звякнуть, но не получается: поздно кончил совещание с помощниками, а чуть свет — в Шантарск. Выходит, опять до лучших времен…

День был знойный, каленую суховейность наносило в окна, распахнутые предусмотрительно старшиной-адъютантом Любочкиным — мера не ахти какая, однако без этого в кабинете временного штаба и вовсе бы не усидеть: горячий воздух застаивался, как в сухой парной; раскрытые окна создавали хоть какое-то движение, какую-то циркуляцию, воздуха.

За этот месяц Сергеев заглядывал сюда редко, не только потому, что из-за жары чувствовал себя в кабинете неуютно, но и просто было некогда: ездил по точкам, разбросанным по степи далеко друг от друга, на местах разбирался со всем — с ходом строительства, неполадками, неувязками, — на местах же и собирал совещание, они были разные: и долгие, и короткие, и просто летучие. Лишь теперь, знакомясь на месте, он начинал понимать масштабы полигона, весь объем грандиозного замысла — каким должен стать «Меркурий» и, значит, полигон.

И сегодня, не будь нужды вернуться сюда, в жилгородок, он остался бы там, за много километров отсюда, на площадке, которая определялась как головная в создании экспериментального образца «Меркурия». Весь полигон представлял собой стройку: даже жилгородок официально, в документах, делился на площадки — десятую временную и десятую постоянную. Временная — это целый барачный поселок, разросшийся на излучине полноводной реки; в нем жили военные строители. Пройдут годы — и он, этот барачный поселок, будет снесен за ненадобностью, потому-то и именуется временным. А постоянная площадка — город испытателей — уже застраивалась крупнопанельными трехэтажными домами. Сергееву нравились четкая планировка городка, поднимавшиеся на будущих, уже угадывающихся улицах дома с разноцветными — синими, желтыми, зелеными, белыми — торцевыми стенами. На испытательных площадках, разбросанных в степной шири, полным ходом строились не только технологические объекты, но и гостиницы для монтажников, настройщиков, столовые, казармы, подсобные здания; к площадкам по степи тянулись ровные, будто стрелы, ленты бетонок, железная дорога — испытателей от жилгородка на площадку будут доставлять скоростные локомотивы.

У Сергеева не было свободной минуты, чтобы спокойно и неторопливо осмыслить все, что он увидел, во что влез теперь с головой: он чувствовал, будто уже давно здесь, в этом могучем водовороте, слился со всем, сросся, будто не был еще всего месяц назад в Москве, не занимал сравнительно спокойный пост… Приезжая с площадок в жилгородок, он ночевал в номере «люксовской» гостиницы, самой первой, недавно отстроенной, потому что небольшие сборные коттеджи, предназначавшиеся для руководителей полигона и главного конструктора системы, еще только возводились в низине, у самого берега реки; правда, некоторые из них были почти готовы, шла их отделка, а один совсем готов — в нем-то сегодня и поместится высокое начальство: маршал Янов, замминистра Бородин, главный конструктор «Меркурия» Умнов…

Да, Сергеев и сегодня остался бы там, на головной площадке, не будь этого наезда гостей: через час на полевом аэродроме приземлится спецсамолет из Москвы. С Яновым, Бородиным, Умновым прилетает немало иного представительного люда — военных, штатских — для утряски, увязки сроков достройки объектов, поставки оборудования, окончания монтажа и отладки экспериментального образца «Меркурия».

Сейчас, присев за стол, Сергеев нажал кнопку звонка в приемную. Надо было, пригласить своих помощников и ответственных работников служб, уяснить: все ли готово не только к приему гостей, но, главное, готов ли окончательный вариант доклада о состоянии полигона, готова ли справка по всем проблемам и нуждам. О приезде высокой группы он узнал неделю назад: доклад был составлен, Сергеев читал его не раз, знал уже чуть ли не наизусть, однако всякий раз возникали замечания, и Сергеев просил начштаба Валеева вновь поработать над докладом. Правда, в последнем варианте уже требовались лишь незначительная шлифовка и уточнение деталей. Теперь они рассмотрят его коллективно: Валеев зачитает с чувством, с толком. Все сейчас и порешат, это последняя возможность: Сергеев знал привычку маршала Янова — тот не даст времени на раскачку, прилетев, тотчас потребует доклад. Такая яновская четкость, требовательность ко всем, кто его окружал и в первую очередь к себе, нравились Сергееву, были ему близки; с годами неуемней, беспокойней становился маршал, энергия и силы, казалось, не изменяли ему. Вот и этот неблизкий рейс сюда, на полигон.