И еще Сергеев вспомнил: утром внезапно позвонил Кравцов. Не часто они общались, только, случалось, по делу: странная какая-то, в общем-то скрытая, не прорывавшаяся наружу, неприязнь была между ними, и Сергеев не сказал бы даже, откуда она, как возникла, в чем ее причина.

Голос Кравцова в трубке вроде бы веселый, дружелюбный, — как, мол, настроение, дела? — и Сергеев неприметно для себя отвечал тоже просто, искренне: должно быть, подкупила доброжелательность Кравцова.

— Ну что, на одиннадцать ноль-ноль к министру?

— Да вот… так… — Сергеев замялся, испытав секундную неловкость: показалось, ответь он прямо — и выйдет похвальба.

Кравцов помолчал, и, когда сказал, голос его в трубке словно подменили — он стал жестковатым, без прежних веселых ноток:

— А понимаете, на что идете? Ну… многое там не ясно, черт голову сломит. Ведь это противоракетная система! Справитесь?

Сергеев похолодел, в голове всплеснулось: «Выходит, испытывает — не распишусь ли в собственной слабости? Ну и хлюст!» Сергеев ощутил как бы мгновенное удушье, подступившее к горлу, почувствовал испарину. Сглотнул сухость, мешавшую в горле, и, когда заговорил, сам удивился — голос был пластинчато упругим:

— Видите ли, я не просил об этом назначении и сейчас не прошу. Ваше дело там решать, назначать меня или не следует. Вам виднее, справлюсь или нет. А вот согласиться с вами, расписаться в собственной беспомощности — уж извините… Как-то не могу. Министру о своем нежелании скажу, а дальше — я солдат!

Опять в трубке наступило молчание, но не такое долгое, как в первый раз. Кравцов зарокотал наигранно добродушно:

— Ну вот… Стоит ли так болезненно, а? Военные люди, есть закалка, научены вроде все принимать прямо, без задней мысли, и вот… Знаете, лишний раз проверить, выявить дух…

Он еще что-то болтал, во что не очень вслушивался Сергеев, — ясно было, заметал следы, а в конце сказал:

— Мой дружеский совет — у министра не очень упирайтесь. Не любит.

Этот разговор отложился на душе неприятным осадком.

Да, теперь он думал не о себе — как и что будет сейчас, через несколько минут, у министра, как и что будет потом, когда состоится назначение и он окажется там, в далеком Шантарске, — мысли его были не об этом, они, точно магнитом, притянулись к Лидии Ксаверьевне. Ему подобные переезды, назначения привычны: военный человек, он даже и в тайных думах не держал, что вот, мол, зацепился за Москву, за столицу, спокойная сравнительно работа, квартира, черта с два, мол, заставишь сорвать якорь! Он готов без оглядки, без сомнений ехать в Шантарск. Его ничем не удивишь. Был он вместе с Лидией Ксаверьевной и в более трудных местах. Знаком со всем — с жарой, безводьем, москитами и чумкой, фалангами и каракуртами; змей, случалось, снимал с веток тутовки в своем командирском дворике. Далекое, давнее время, а вот сейчас он с остротой и болью вспомнил: там с Лидией Ксаверьевной приключилась редкостная, малоизвестная женская болезнь; на шестом месяце выкинула плод, врачи вынесли жестокий и окончательный приговор: детей у Лидии Ксаверьевны, а значит, и у него, Сергеева, никогда не будет… Его такой приговор угнетал, он не мог с ним согласиться, смириться, внутренний протест все эти годы подталкивал, подвигал его на разные шаги: без устали возил он Лидию Ксаверьевну по врачам-светилам, на всевозможные грязевые курорты. И случилось чудо: четыре месяца, как она беременна, два месяца врачи держат ее под наблюдением в клинике, разводя руками и удивляясь, выпускают ее лишь на три-пять дней домой и вновь укладывают в стационар. Словом, как сказали ему в клинике, идет медицинский и психологический эксперимент.

Он поражался мужеству своей жены, хотя еще совсем недавно ему казалось, что в ней не существовали такие начала, как твердость, решимость, — лишь доброта и мягкость. Но как же она проявила себя, как произнесла «нет» на том консилиуме врачей, когда ей сказали, что лучше прервать беременность, потому что «нет гарантии, что ребенок будет жить, но возникает серьезная опасность для вашей собственной жизни»! Сергеев помнит: в кабинете главврача клиники наступила такая тишина, как (он даже подумал тогда об этом) после бешеного артналета, когда тот внезапно прерывался и тогда минуту-другую чудилось, что на передовой все живое вымирало. Врачи в белых халатах сидели за столом в самых разных позах, но, как отметил Сергеев, никто из них не смотрел на нее, на Лидию Ксаверьевну, словно в чем-то чувствуя вину перед ней. И тогда-то она встала, поднялась со стула — халат внакидку, невысокая, русоволосая, с короткой стрижкой под комсомолку тридцатых годов, она выглядела девочкой-подростком, — и у Сергеева сжалось сердце. Наверное, из всех, кто сидел тогда в тишине неуютной, заставленной столами ординаторской, только он один смотрел на нее не отрываясь, будто загипнотизированный: каким будет ее решение? В то короткое время, пока она поднималась со стула, он мгновенно подумал: а что бы ответил сам, если бы вдруг спросили его мнение? И не успел ответить себе, осознать внутренне, каким бы оказался его ответ, лишь ощутил беспокойное противное тепло под форменной рубашкой, поверх которой был накинут больничный халат.

— Нет, пусть, что бы ни было…

Она сказала эти простые слова негромко, обычно, но они прозвучали для него, Сергеева, в напряженной тишине оглушающе, будто лопнул, взломался лед…

И действительно, после ее слов в ординаторской тишина кончилась: врачи задвигались на стульях, некоторые потянулись друг к другу, о чем-то зашептались, один из врачей, молодой, с нервическим худым лицом, трудно, словно ему что-то мешало говорить, выдавил:

— Вы подумайте еще. Вы же актриса, да и возраст…

— Я подумала. — Она не удостоила его взглядом, села на стул и сложила руки на коленях поверх халата, как делала обычно, ладошка к ладошке.

Главврач, белолицый, с симпатичной бородавкой на щеке, сидел секунду глухо, непроницаемо: должно быть, и шушуканье врачей, и тирада молодого показались ему неуместными. Энергично выпрямляясь на скрипнувшем кресле и тем сразу привлекая к себе внимание, он сказал бархатистым, но твердым голосом:

— Вопрос ясен… — Секунду глядел на стол перед собой, крепко сжав вытертые деревянные подлокотники кресла, как бы в раздумье, подниматься или нет, вскинул голову: — Тогда мы вас в стационар, под наблюдение.

И решительно, мягким рывком поднял плотное тело, затянутое в тесный крахмальный халат. Видимо подгадав так, чтобы оказаться с Сергеевым рядом, взял аккуратно его под локоть, как бы придавая тем самым особую доверительность своим словам, вполголоса сказал:

— Товарищ генерал, ситуация не из легких. Нужна ваша помощь, моральная поддержка… От вас многое зависит.

Пожал локоть, и Сергеев, словно только тут очнулся, понял в один миг остро все происшедшее. Оно, это происшедшее, поставило всех — а больше всего Лидию Ксаверьевну и его, Сергеева, — перед неизвестностью, и неизвестность эта — рискованная, опасная… И он, выходит, согласился, коль промолчал. А ведь прав, прав тот молодой врач! Возраст… Сорок ей, Лидии Ксаверьевне.

И от него многое зависит, как сказал главврач. Многое!..

А теперь как? Как теперь будет?!

Машина, обогнув площадь, оставив позади Кремлевскую стену с темными кустами сирени, вывернула на горбатившуюся улицу, узко сжатую старыми домами и от этого казавшуюся как бы прорубленным каменным ущельем. Сергеева откинуло на спинку сиденья. Показалось, что Янов, не в пример ему, Сергееву, устоял против силы инерции, удержался. Машина преодолела взгорок, Сергеев выпрямился, и маршал вдруг сказал негромко, с обычной глуховатостью:

— Я вот о чем думаю… В этом послевоенном нашем курсе против новой войны мы вступаем в решающую битву — создание противоракетной системы. Да, системы. Но выиграть ее нелегко — в том-то и загвоздка!

Он вновь замолчал и насупился, под козырьком фуражки на глаза легла сумрачная тень: Янов был явно недоволен собой, что так некстати прервал молчание. Он ведь видел, чувствовал, что Сергеев не склонен к разговорам, а тут, выходит, ненароком понуждение…