В грохоте, вое, вспышках вдруг остро ощущаешь: и там, по ту сторону океана, спешат точно так же. Мы должны успеть выйти на тот средьокеанский рубеж, где, как в старину на засечной черте, съезжались и разъезжались дозоры супротивных войск.

Пусть видят: к дуэльному барьеру мы не опоздаем… Мы готовы. Все как в песне, которую я пел когда-то у студенческих костров, не подозревая, как точно отзовется она теперь:

Выверен старый компас,

Получены карты и сроки,

Выштопан на штормовке

Лавины предательский след…

И я повторяю старые слова: «Счастлив тот, кому знакомо щемящее чувство дороги. Ветер рвет горизонты и раздувает рассвет…» И я пою их вечером, подбирая на гитаре забытые аккорды. И Лю понимает: мы сидим «на дорожку»…

…Утром она согрела мне чай и достала белый шарфик. Она связала его сама. Черное казенное кашне так и осталось у нее на вешалке, а белый шарфик она повязала мне под шинель, словно нить Ариадны.

По счастью, не было никаких прощальных слов - ни заверений, ни обещаний. Был только этот шарфик. И ещё из-за чьей-то двери на площадку выплыла тихая песня, точно её нарочно нам подыграли. А может, мы сами её услышали - безо всяких приемников, прямо из эфира: «Благославляю вас, благославляю вас, благославляю вас на все четыре стороны…»

Улица, ведущая к воротам гавани, светла и пустынна. Утренние сумерки белой весенней ночи. Свежо и безлюдно, и тревожная радость начала новой жизни. Все как тогда, когда после выпускного школьного вечера шагал я по предутренней Москве.

Дорога спускается вниз, вниз, вниз, к бревенчатым причалам, и там, за урезом воды, за кромкой прибоя, переходит в подводный рельеф бухты, в абрис глубины…

Погружение уже началось.

Город спит, но гавань проснулась. Синеробые орды матросов бухают по деревянным настилам сапожищами. Они бегут из казарм по всему причальному фронту на зарядку.

Музыка кино - о эти тревожные аккорды в роковых местах! - приучила нас и в жизни искать подобное сопровождение. Должны же поворотные точки судьбы выделяться особо - раскатами грома, боем часов, солнечным затмением! И чем не переломный момент уход в океанское плавание? Но вместо грома небесного - грохот подводницких сапог, мерный дых бегущей толпы, пряный дух горячего пота… Ну что ж, это только мы знаем, что для нас рассветающий день - этапная веха. Б мире, в стране, в городе и даже на подплаве нынче обычный день. И начинается он утренним бегом и закончится спуском флага, ужином, отбоем - только без нас.

Лет двадцать назад выход в океан был здесь событием. Теперь - будни. Но каждый, кто уходит в такой поход, пометит эту дату в своём календаре на всю жизнь…

Солнечной полярной ночью в оконный переплет постучал матрос-оповеститель. Сердце у Марфина догадливо екнуло: «В автономку зовут!»

То, чего он опасался всю зиму и даже втайне надеялся: «А вдруг отменят?» - надвинулось неотвратимо.

Костя выбрался из-под жаркого Ирининого бока, оделся и, щурясь на чумное незакатное солнце, побежал к складу спецпитания получать продукты.

Провизию принимали долго и хлопотно. У Кости вся душа изболелась: легко ли смотреть, как матросы-грузчики запускают руки в расковырянную коробку с сухофруктами, как заедают они изюм колбасой, неизвестно кем пущенной по кругу, как исчезают в бездонных карманах матросских брюк банки со сгущенкой. Оно понятно: погрузка продовольствия во все времена была «праздником живота», а всё-таки жаль - добро-то какое изводится! Таких продуктов в его селе и в глаза не видали: севрюга в собственном соку, колбаса сырокопченая, языки в желе…

Вино, шоколад, дрожжи и воблу складывали помощнику в каюту под надежный запор. Банки с консервированными картошкой и капустой рассыпали в трюме за торпедными аппаратами. Этот харч никто раскурочивать не будет. Коробки с проспиртованным для сохранности хлебом опускали, не внимая протестам Мартопляса, в аккумуляторные ямы. А куда ещё? На подводной лодке - теснота теснот.

Мичман Голицын, как и подобает холостяку, последнюю береговую ночь провел весело - в дискотеке ресторана «Ягодка». Заведующая дискотекой милая девчушка с несуразным именем, Аэлита Жабинская, пригласила его наладить цветомузыкальную аппаратуру. А когда на экране заполыхали в ритм музыке алые, синие, зеленые протуберанцы, тезка прекрасной марсианки потянула Дмитрия танцевать. И они танцевали - отплясывали вместе с курсантами мореходки, закончившими практику, и студентками из ихтиологической экспедиции. А потом, когда «Ягодку» закрыли, пошли бродить в сопки, благо солнце лежало на каменных грядах и каждый камешек, каждая лишаинка отбрасывали предлинные тени. Но это же солнце мешало быть смелым. Там, в полутемном зале, под властный ритм громкогласной музыки Голицыну казалось, что в такую ночь ему позволено все. И эта рыжая Аэлита, приехавшая из Львова в Северодар не иначе как в поисках женихов, вовсе неспроста заглядывает ему в глаза и так легко соглашается на прогулку в сопки. Жаль, что она живет в общежитии… Но при ярком солнечном свете - даром, третий час ночи - Дмитрий так и не посмел обнять её, хотя в безлюдном лабиринте из валунов и скал они были совершенно одни. Под ногами мягко пружинил сухой мох; метелки диковинной- ну чем не марсианской?! - сиренево-фиолетовой травы… Голицын слушал и не слушал торопливые речи Аэлиты обо всем и ни о чем, отвечал ей, а сам дразнил себя мыслью, что завтра, изнывая от качки в тесной рубке второго отсека, будет вспоминать эту прогулку и есть себя поедом за нерешительность, за робость…

В розовых ушках Аэлиты поблескивали клипсы в виде золотых крылышек… Смешная девчонка. Пересыпает свою речь - для солидности, что ли? - нелепыми словами: «разумеется, несомненно», «со всей определенной вероятностью», «категорически положительно»… Интересно, где она их набралась!

Взобравшись на плоскую прибрежную сопку, они увидели вдруг оранжевую альпинистскую палатку, разбитую под боком одутловатого валуна. Полог был откинут. Подойдя поближе, Голицын с изумлением разглядел в капюшоне мешка лицо спящего командира. Абатуров спал здоровым, крепким сном. «Будто пшеницу продал!» - говаривала в таких случаях бабушка Дмитрия.

Похохатывали, радуясь добыче, чайки, похлопывал палаточным пологом верховой ветер, солнце подбиралось к щеке спящего…

Голицын понял; это тоже прощание с берегом- палатка над морем и последние сладкие земные сны; это тоже будет грезиться под водой…

Стараясь не шуметь, он увел Аэлиту подальше. Она проводила его до ворот гавани и даже вызвалась писать письма. Пришлось попросить у дежурного по контрольно-пропускному пункту клочок бумажки и ручку, нацарапать застывшим «шариком» адрес.

Жизнь - плохой церемониймейстер. Убеждался в этом много раз. И сегодня тоже. Где оно, элегическое прощание с берегом, с Родиной, с возлюбленной? Где возвышенные раздумья и тонкие переживания? Идет погрузка продуктов - коробки, ящики, пакеты, банки, мешки… Поберегись!

Квитанции, накладные, ярлыки, этикетки…

Взмыленный помощник сам взывает о помощи:

- Алексей Сергеич, где же ваш народный контроль?! Расставляем «народных контролеров» и комсомольских «прожектористов» так, чтобы каждое звено живого конвейера - пирс - борт - ограждение рубки - центральный пост - трюм центрального поста - провизионка - находилось под строгим хозяйским оком. Я спускаюсь в центральный пост, пролезаю в кормовую часть отсека и вдруг вижу, как Еремеев за спиной штурмана перебрасывает в переборочный лаз банку со сгущенкой. В смежном отсеке её бесшумно ловят чьи-то руки.

Еремеев заметил мой взгляд, улыбнулся и спокойно перекинул очередную банку через плечо. Я никогда не видел, как люди воруют, и всегда думал, что застигнутые на месте преступления, они дрожат и теряются… Меня взбесили и эта улыбка, и эта уверенность в своей безнаказанности.