Он указал на склонённую фигуру товарища.

Женщина недоверчиво оглядела незнакомцев и подошла к Гриве. Тот взглянул на неё мутными, невидящими глазами. Потом порывисто бросился к старой:

— Тётка! Тётушка Катерина!

— Степан!

Они обнялись.

— Где же… мои? — с трудом выдавил Грива.

Женщина уныло глянула на пожарище, на стоящих молча возле неё людей, и вдруг её вид начал меняться на глазах. Губы болезненно скривились, глаза наполнились слезами.

— Спалили, Степан… Всех твоих спалили, нехристи!..

— Кто спалил?

— Татары.

— Здесь? В хате?

— Нет, канивчане долго оборонялись. Но выстоять не было сил. Почти все мужчины погибли в бою. А потом…

— А потом?

— Женщины, дети и старики спрятались в соборе. Запёрлись там… А татары обложили стены соломой и подожгли. Так живьём и сгорели все… и твои тоже…

На Гриву страшно было смотреть. Он весь дрожал как в лихорадке. В глазах отчаяние и неистовство.

— Пошли к церкви! — И тронулся первым.

На холме, где стоял каневский собор, теперь лежала груда серой золы. Грива осторожно, словно боясь наступить на кого-нибудь, подошёл к ней, упал на колени и долго стоял так, склонив голову. Потом достал из кармана бархатный кисет, высыпал из него прямо на землю серебряные монеты, наполнил кисет пеплом, перемешанным с человеческими костями, и повесил его себе на шею.

— Буду носить вас у самого сердца… — произнёс глухо, обращаясь к тем, кто стоял сейчас перед ним в его мыслях: к своим детям, жене, к стареньким родителям. — Чтоб никогда не погасли жгучая ненависть и жажда мести!

Подошёл к коню, вскочил в седло:

— Арсен, брат, поедем! Мне здесь больше делать нечего. Горит моя душа! Только кровью смогу погасить этот нестерпимый огонь, что палит меня… Поедем!.. Прощайте, тётка Катерина…

Он ударил коня и вихрем помчался крутой дорогой, ведущей вниз к Днепру. Звенигора сокрушённо покачал головой и дал знак ехать следом за ним.

Было тёплое весеннее утро. Не колыхнётся воздух, настоянный на густых запахах степного бурьяна и луговых трав. Сизые дымки стремительно поднимаются над трубами белых мазанок, рассыпанных по широкой долине вдоль Сулы. Над водой колышется прозрачный утренний туман.

В одном из дворов, огороженном высоким узорчатым плетнём, послышались женские голоса.

— Стеша, доченька! — позвал первый голос. — Пора вставать! День на дворе!

— Так уж и день, — послышался из риги голос молодой девушки, недовольный, но приятный. — Сами, мамо, с дедушкой толчётесь от зари до зари и другим поспать не даёте…

Мать подошла к риге, распахнула двери:

— Да ты выгляни, касаточка, на свет божий! Погляди, солнце уж в Суле купается, пора гусей выгонять на луг! Да и завтракать время…

— Сейчас! Иду!

Мать вернулась к хате. Вскоре из риги вышла девушка. Потянулась сладко, тряхнула роскошной русой косой, посмотрела на солнце.

— И правда, Стёха, день уже! А ты, соня, спишь да спишь! Так и счастье проспать недолго! — пожурила сама себя.

Перебежала через двор, поросший травкой, открыла дверцы плетённого из лозы и обмазанного красной глиной хлева.

— Гиля, гиля!.. — позвала гусей.

Первым вышел горбоносый гусак-гоготун. Важно оглядел все вокруг, широко расправил крылья, радостно загоготал и пошёл вперевалку по двору. За ним потянулась стайка гусынь. Двор сразу наполнился шумом крыльев, веселым гусиным переговором.

Стеша длинной хворостиной выгнала гусей на луг, к речке, а сама осторожно вошла по колени в прохладную воду, глянула в неё, как в зеркало.

— Фу, какая заспанная! — игриво повела тонкой бровью и показала своему изображению язык.

Однако по всему было видно, что девушка собою довольна. Это и понятно! Из воды на неё смотрело ярко-голубыми глазами молоденькое, нежное личико. Волосы ещё не заплетены и рассыпаются по плечам, как шёлк. Белая сорочка расшита узорами, а пёстрая панева облегает стройный стан.

Стеша нагнулась, набрала полные пригоршни воды, пахнущей аиром и водорослями, плеснула в лицо. Потом ещё и ещё… Оглянулась — не подглядывает ли кто? — подошла к жёлто-зелёным кустам ракитника и вытерлась белым подолом сорочки.

Свежая, румяная, полная сил, девушка закинула вверх руки и стала пальцами, как гребешком, расчёсывать волосы. Все пело в ней. Хотелось танцевать, нести к людям свою молодую красу, чтобы все любовались ею. Хотелось изведать то сладостное, как мёд, чувство, которое в песнях зовётся любовью… Но увы! Горькая печаль по брату Арсену, который пропал, исчез неизвестно где и как, бередила её сердце неутихающей болью. До любви ли тут, когда сердце ноет, мать ежедневно плачет, а дедушка ходит как туча, тяжко вздыхая. А любить так хочется!..

Стеша вздохнула: бедный братик, что с тобою? Где ты? Сколько уж времени прошло, как была от тебя последняя весточка… Ой!

Позади зашелестели кусты. Стеша вздрогнула. В тот же миг кто-то обхватил её руками, а жёсткая ладонь, от которой разило конским потом, крепко зажала рот. Стеша заметалась, как перепёлка в силке, пытаясь вырваться. Смертельный ужас охватил сердце. Татары? Она хотела крикнуть, но не могла: плотный тряпичный кляп забил ей рот; на голову наброшен тёмный колпак с прорезью, чтобы не задохнулась, а руки и ноги связаны крепкими веревками.

Двое — это она почувствовала — подняли её и понесли. По шуршанию ракитника поняла: несут к лесу. До него рукой подать. Густой, пушистый от весенней зелени, он широко раскинулся вдоль гор и на самих горах, высоко поднимавшихся на правом берегу Сулы.

Она металась, извивалась, пытаясь освободиться, но ничего сделать не могла. Несли её долго. Слышалось тяжёлое дыхание уставших людей, глухой говор их голосов.

Наконец её положили на землю, а затем кинули на коня и привязали к седлу. Кто-то вскрикнул: «Вйо!» — и под копытами коней загудела земля.

Только в полдень, когда Стеша не появилась и к обеду, мать и дед Оноприй подняли крик. На шум сбежались люди. Весь хутор поднялся на ноги. Заплаканная мать, в который уж раз, объясняла, как она разбудила дочь и послала пасти гусей на луг и что с того времени Стеша как в воду канула.

— А может, она, знаешь-понимаешь, тово… и правда утонула? — рассуждал маленький заикающийся человечек, которого на хуторе звали не иначе, как Знаешь-Понимаешь, за его бессмысленную поговорку, или Иваником за малый рост. — Надо в Суле искать.

— Ох боже мой, деточка моя!.. Голубка сизая!.. — убивалась в неутешном горе мать. — И зачем же я послала тебя с теми гусями к речке… Зачем же ты, серденько, в холодную воду полезла…

Толпа быстро покатила к Суле. Самые расторопные пригнали челны, начали шнырять на них по спокойной глади реки, вглядываясь в прозрачную, как стекло, воду. Другие искали на берегу одежду.

Не нашли ни тела, ни платья…

— Знаешь-понимаешь, может, она тово… на глубину заплыла, — продолжал развивать свою мысль Иваник. — А там тово… и утонула…

— Одетая, что ли? — спросил дед Оноприй. — Мелешь невесть что!

— Так куда ж она подевалась… тово… знаешь-понимаешь?

Дед Оноприй пожал плечами и, понурив голову, побрёл к дому. За ним потянулись остальные. Остался на берегу один только Иваник.

Мать причитала. Женщины успокаивали её. Говорили, что Стёха росла непокорной, даже норовистой дивчиною, так вот, может, вздумалось ей в лес пойти, да там и задержалась. А то в соседнее село махнула. «Баклуши бить», — добавляли потихоньку кто поязыкастее.

— А когда б Звенигориха не панькалась так со своей доченькой-касаточкой, а хоть разок взяла бы за косы да всыпала в одно место берёзовой каши, то не пришлось бы голосить сейчас! А то избаловала дочку, словно она барышня какая, во всем ей потакала, а теперь — плачьте очи, хоть слезой изойдите! — злословила на улице полнотелая краснощёкая молодуха.