Аарон с силой выдохнул воздух сквозь сжатые губы:

— Я не доверюсь ни одному человеку! Я сам отправлюсь в Антиохию.

В этот день Василий не был голоден и совсем не хотел есть, но, как обычно, в пять часов ему принесли обед. На подносе лежал теплый кусок мяса и прекраснейшее блюдо, которое представляло собой смесь душистых фиников, винограда, фиг и миндаля. Обычно это блюдо подавалось к столу вместе с пасхальным ягненком. Повернувшись к слуге, который принес поднос с обедом, Василий сказал:

— Возьми себе и съешь все это.

Жадно уставившись на поднос с едой, слуга тихо пробормотал:

— Я бы отрезал руку тому, кто попытался бы отнять у меня хотя бы кусочек.

По-прежнему настроение Василия продолжало ухудшаться: он все более и более раздражался, чувствовал себя не в своей тарелке. Воздух в его маленькой комнатенке за стеной мешков с мукой, казалось, с каждым днем становился все тяжелей и тяжелей. У него так сильно болела голова, что он даже не мог смотреть на свет лампы. Поэтому обычно он проводил время в полной темноте, прокручивая в голове одни и те же мысли. Он думал о Елене и очень беспокоился по поводу того, что мысли эти мало-помалу становятся навязчивыми, а это было неприлично и просто опасно. Он отметил про себя, что глаза девушки, обычно такие мягкие и незлые, могли становиться жесткими. В такие моменты в них можно было прочесть циничный расчет. Девушка проявила к нему такой явный интерес, что сердце Василия до сих пор не могло успокоиться. Но при этом он вовсе не был уверен, что Елена не думала прежде всего о себе и своем будущем. Да, она умела быть холодной и жесткой в своих решениях, но констатация этого факта вместо того, чтобы призвать юного художника к осторожности, лишь еще больше усиливала его чувство к помощнице мага.

Осознавая это, Василий часто повторял про себя: «Какое счастье, что я заперт в этих стенах! Иначе я бы тут же отправился на ее поиски, а это не привело бы ни к чему хорошему».

Когда сумерки опустились на город и в доме стало тихо, Василий рискнул покинуть свое укрытие. Первым делом он отправился в баню для рабов и вымылся с ног до головы. Как только прохладная вода коснулась его лба, головная боль исчезла, и, сразу повеселев, Василий подумал: «Завтра же примусь за работу». Он стал размышлять о том, когда вернется Девора, и на какое-то время ее образ вытеснил из его головы образ той, другой, такой прекрасной и вместе с тем такой опасной обольстительницы. Придя немного в себя и успокоившись, Василий решил прогуляться по внутреннему двору, чтобы размяться. Днем прийти сюда было невозможно: площадка буквально кишела людьми. С раннего утра тут кипела работа: потные носильщики таскали грузы, слесари открывали ящики, прибывшие из далеких стран, или упаковывали предназначенный для отправки товар. Но поздними вечерами и по ночам он часто приходил сюда, потому что двор был просторным, и, уставший от долгого сидения в четырех стенах, молодой человек мог спокойно здесь прогуливаться и, самое главное, наблюдать за ночным небом, усыпанным яркими звездами. Это занятие успокаивало его и придавало бодрости.

Но в этот вечер его прогулка была прервана. Василий как раз прохаживался взад и вперед по двору, внимательно глядя себе под ноги, чтобы не наступить на один из множества разбросанных по земле гвоздей, не наткнуться на какой-нибудь ящик или ивовую корзину, когда услышал легкий шум и понял, что он не один на площадке. Темнота была полной, и он слышал лишь шорох одежды и чье-то прерывистое дыхание. Василий тут же спрятался за огромную корзину, прибывшую откуда-то с Востока и которая продолжала источать запахи экзотических фруктов.

Через некоторое время юноша понял, что шум доносился с другого края двора. Он знал, что там располагалась большая, никак не используемая комната и что двери ее никогда не запирались. Неожиданно там вспыхнул свет, и, к своему великому изумлению, в свете масляной лампы Василий разглядел сморщенное лицо Аарона, склонившегося над пламенем.

Сын хозяина дома занимался самым обыкновенным обыском. Держа перед собой лампу, выкатив глаза и вытянув шею, он изучал и обстукивал стены. У комнаты были две двери, и, когда Аарон приблизился со своей лампой к той, что была ближе к спрятавшемуся наблюдателю, Василий с еще большим удивлением увидел стоящую за порогом кровать. И мало того, на кровати кто-то спал! Он не мог различить лицо лежащего человека, но зато он прекрасно видел лицо Аарона, на котором отражалась целая гамма чувств: злость, жалость и алчность одновременно. Но больше всего Василия удивила нежность, которая временами заволакивала глаза этого холодного человека. Покрывало на кровати слегка приподнялось, и раздался голос, услышав который молодой человек тут же распознал в спящем Иосифа Аримафейского. Заворочавшись, старик спросил:

— Это ты, сын?

— Да, отец.

— Что ты здесь делаешь?

На вопрос Аарон ответил вопросом:

— Что за странный каприз заставил тебя перенести сюда свою постель?

Умирающий ответил не сразу, но когда он заговорил, то голос его был настолько слаб, что свидетель, попавшийся со своей корзиной, словно в ловушку, мог различить лишь отдельные обрывки фраз. Но и услышанного было вполне достаточно, чтобы он понял суть объяснений старика. Иосиф был уверен, что он проживет еще при условии, что найдет чем занять свой мозг. В течение всей своей активной жизни, когда он занимался делами, Иосиф жил в этой комнате. И теперь, чтобы выйти из оцепенения, он покинул свои апартаменты на первом этаже и снова перебрался сюда. Аарон нетерпеливо перебил своего отца.

— Вот уже десять лет ты не ступал сюда йогой, — подозрительно заявил он. — С тех самых пор, как ты оставил управление делами.

— Это правда. Поступив подобным образом, я тогда совершил огромную ошибку. Теперь я понимаю, что именно с того момента обрек себя на пустое ожидание смерти.

— Но теперь-то она приблизилась к тебе вплотную. Ты должен это чувствовать, отец. Зачем же тогда переезжать в этот душный угол? Здесь просто нечем дышать. Оставаясь здесь, ты лишь приближаешь свой конец.

— Нет, сын мой. Если я смогу занять свои мысли, то проживу еще немного. Неделю, а может быть, даже две. Достаточно долго, по крайней мере, чтобы сделать то, что я собираюсь сделать.

— Я узнал, — холодно сказал Аарон, и на этот раз в его глазах не было ни капли жалости, — что ты приглашаешь сюда служащих, отдаешь им приказания, задаешь всякие вопросы. Я узнал также, что ты потребовал принести счета.

— Я же сказал тебе, что пытаюсь занять свой разум.

— А мне кажется, что ты его теряешь.

Спор отца с сыном настолько захватил Василия, что он даже рискнул полностью высунуть голову из-за корзины. Он увидел, что Иосиф повернулся в постели, и теперь свет лампы падал на его изможденное болезнью лицо. Его худоба вызвала у молодого человека жалость. Глаза старика, казалось, провалились в глубокие, черные орбиты под огромным, испещренным морщинами лбом.

Воцарилось долгое молчание. Наконец Иосиф сказал:

— Мое тело изношено, но что касается моего разума, то он светел, как никогда.

Василий отметил про себя, что глаза Аарона ни на секунду не оставались спокойными. Они постоянно бегали по стенам комнаты, обшаривали ее углы. Но всякий раз его взгляд, словно взгляд влюбленного, возвращался к подушке, на которой покоилась голова Иосифа.

— Завтра утром, — заявил Аарон, — я отдам распоряжение, чтобы тебя перенесли обратно в твою комнату.

Иосиф ответил тут же, голос его при этом, казалось, стал более живым и сильным:

— Я останусь здесь. Никто и не подумает выполнять твои распоряжения, даже если ты посмеешь их тут раздавать. Я всегда был хозяином в своем доме и останусь им до конца своих дней. До самой смерти.

— Не думаю, не думаю. Ты на пути к тому, чтобы совершить страшные глупости, и я не могу тебе этого позволить. Я в курсе тех приготовлений, которые ты делаешь, тех грязных махинаций, целью которых является нанести ущерб мне, твоему единственному сыну. Ничего удивительного в том, что ты не можешь умереть спокойно с таким тяжелым грузом на совести.