Шумри опустился на одно колено и тронул струны длинного инструмента…

Сначала он просто перебирал их, осторожно, трепетно, вслушиваясь в звучание каждой. Затем заиграл. Без слов, что-то очень знакомое. Кажется, это была та самая мелодия, которой он утешал когда-то Конана, сокрушенного отказом Алмены. Но тогда он пел — и было что-то про ветер, гладящий волны, и про темные крики боли, которые когда-нибудь станут музыкой…

Когда стихло последнее трепетанье струны, и Шумри устало откинулся на траву, Веллия долго молчала. Глаза ее, обращенные на музыканта, подернулись влагой и блестели больше обычного.

— Простите меня, мои неожиданные и прекрасные гости, но мне хочется говорить стихами, — сказала она наконец.

Она протянула ладонь и коснулась пальцами волос немедийца, наполовину седых и как всегда взлохмаченных.

Душа твоя высока.

Глаза твои зелены.

Скажи, отчего белы сады на висках твоих? Мне кажется, что зима рано к тебе пришла.

Так незаслуженно рано!..

Смущаясь от ее пристального взгляда и прикосновения, Шумри попытался было тоже ответить стихами, но вышло у него довольно неуклюже: Зима приходила ко мне, о Прекрасная Госпожа! Зима пришла и ушла.

Теперь же ласкает меня весеннее солнце.

— И вправду? — Веллия посмотрела ему в глаза испытующе.

— Тогда я рада! Но вот что скажи, мой гость: Умеют ли пальцы твои музыку извлекать не только из жестких струн, но и из нежных тел? От такого откровенного вопроса Шумри смутился еще больше. Побагровев, он мучительно — и тщетно — пытался выстроить в голове достойный и изящный ответ.

— О, прости же меня! — рассмеялась Веллия. — Я чересчур любопытна, прекрасный мой гость! Ты вправе не отвечать на столь праздный вопрос…

Она грандиозно перегнулась назад, отвела голову и замерла, вперив взор в мерцающую во рву ледяную воду. Не дождавшись, пока немедиец поборет смущение и косноязычие, она снова заговорила, мечтательно и отрешенно: Так шевелит плавниками рыба, так лениво прохладные струи ее обтекают, словно в истоме духи реки застыли и ловят зрачками вечнотекущие облака…

Немного успокоившись и приведя в порядок мысли, Шумри откликнулся: Там опускаются на самое дно уставшие и заболевшие стремления, и прохладные струи смывают боль, как грязь, а грязь, как… как…

— Как растерянность, — подсказала ему Веллия, хоть и не слишком осмысленно, но мелодично.

Поблагодарив ее взглядом, Шумри продолжал: — Как немоту мою мне превозмочь? — горячо вопросил он, прижав ладонь к левой стороне груди.

Как сделать, чтобы наконец вылилась нежная безымянная река, запертая в глухом подземелье и не имеющая даже русла? Конан в продолжение поэтического состязания чувствовал себя лишним, и мало-помалу это состояние начало его тяготить. Он открыл было рот, чтобы недвусмысленно высказаться, но вместо решительных слов из глотки его вылетело громкое чиханье.

Вдохновенные стихотворцы разом вздрогнули, затем рассмеялись.

— Весьма достойный вклад! — воскликнула Веллия. — Так коротко и так глубокомысленно! — Могу еще глубокомысленней! — заверил ее киммериец. — И еще короче.

И он чихнул громче прежнего.

— К сожалению, я не умею говорить стихами, — сказал Конан, переждав второй взрыв смеха. — А из всех струн мне подчиняется лишь тугая тетива лука. Так что в вашей компании я, похоже, лишний.

— О, вовсе нет! — горячо запротестовала Веллия.

Возможно, вы обладаете способностями, о которых никто и не подозревает! Разве не так, Шумри? Попробуем открыть их вместе! — О да! — подтвердил тот. — Мой друг умеет, к примеру, гадать по ступне.

Конан одарил его столь яростным взглядом, что немедиец тут же пожалел о сорвавшейся у него с языка нелепой и ранящей шутке, но было поздно. Он сам не мог понять, отчего ляпнул такое. Наверное, пахучее вино отуманило его мозги… да еще такие дурманные синие цветы со всех сторон! Оживившись, Веллия опустилась на траву возле киммерийца и сбросила с левой ноги легкую, как лепесток лилии, туфельку.

— Погадай же мне, мой мужественный и суровый гость! горячо попросила она.

О, погадай мне на моей ступне! Она — как книга с тайной, мудрой солью! Пусть упоительно, легко и вольно от вещих слов твоих непроизвольных я поплыву, как в молодом вине! Мои огромные зеленые глаза взлетают выше, оставляя тело! Я так смела, как будто бы посмела всех небожителей облобызать!..

— Он пошутил! — отрезал киммериец. — И, клянусь Кромом, кому другому за подобные шутку здорово бы досталось! Глаза же у тебя, если мои собственные мне не изменяют, голубого цвета.

— Но ведь это же стихи, стихи!.. — Томно протянула красавица.

Казалось, она была разочарована, что Конан не захотел раскрывать спрятанных в нем способностей.

— Простите меня, — сказал Шумри. — Это и впрямь неудачная шутка. Ваше чудесное вино ударило мне в голову.

Мой друг замечательно одарен, но ни к поэзии, ни к музыке, ни к ясновидению его способности отношения не имеют.

— Как жаль! — воскликнула Веллия.

Неожиданно для себя немедиец зевнул. Сладкая тяга ко сну подступила незаметно и пропитала веки.

— Прошу простить меня… — пробормотал он.

— О, это мне нужно просить прощения! — прекрасная хозяйка резво поднялась на ноги. — Вы давно устали и мечтаете об отдыхе, я же пристаю к вам с разговорами и стихами, позабыв о долге гостеприимства. Не хотите ли вы уснуть прямо здесь, в саду? В замке душно, здесь же мягкая трава и свежий воздух. Мои цветы, склоняясь над вашими веками, будут навевать самые безмятежные, самые ароматные сны…

Она еще говорила, а Шумри уже погрузился в дрему, послушно склонив голову на траву. Самые ароматные… самые синие… самые… самые… *** Конан лежал на спине, закрыв глаза, положив руки под голову, и грудь его мерно вздымалась. Со стороны могло бы показаться, что он спит, но это было не так. Киммериец думал. Несколько вяло тревожащих его мыслей шевелились под лобной костью, не давая преследовать примеру приятеля и окунуться в безмятежное беспамятство.

Во-первых, отчего Шумри так стремительно заснул, на полуслове, полувзгляде, уткнулся лицом в траву и посапывает, как ребенок? Утром они встали довольно поздно, не было ни погони за зверьем, ни изнурительных переходов, от которых можно было бы устать уже к середине дня. Может быть, его утомили стихи, унылые (на его взгляд) и занудливые? Да нет, Шумри это глупое занятие как раз возбуждало. Это его, Конана, их томные причитания могли бы погрузить в беспробудный сон. Но ему-то как раз спать почти совершенно не хочется…

Во-вторых, эти синие и лиловые цветы колышутся над его лицом, как живые, то и дело прикасаясь ко лбу и щекам мягкими и щекочущими лепестками. Отчего-то они вызывают у него необъяснимую неприязнь. Хорошо хоть он не чувствует их запаха: благодаря купанию в ледяной воде подхватил-таки насморк, чем сейчас даже доволен. Можно представить, какой аромат у этих назойливо-ласковых растений — въедливый, дурманящий, как то вино.

В-третьих… но додумать свою третью тревожную мысль Конан не успел. Чья-то тень упала на его лицо. Он еле заметно приоткрыл веки и сквозь завесу ресниц увидел склонившуюся над ним прекрасную Веллию. "Интересно, чего она хочет? — вяло промелькнуло в его мозгу. Неужели того самого?.. А ему-то, дураку, показалось, что Шумри ей понравился гораздо больше. Вот и хорошо, что приятель его крепко спит, не так ему будет обидно! А ну-ка…" В следующее мгновение киммерийца прошиб холодный пот. Он широко распахнул глаза. Над ним склонялось не красивое женское лицо, но огромная птичья голова с острым и крепким клювом.

— А-а-а!!! — дико заорав, Конан взмахнул руками, отгоняя видение, и сел.

— Что с тобой? — раздался над ним мелодичный голос, полный искренней тревоги.

Веллия — прекрасная женщина с точеными чертами и голубыми глазами, полными сочувствия и испуга, а не жуткая птица — наклонялась над ним.

— Должно быть, приснилось, — пробормотал Конан, вытирая со лба испарину. — Привиделось… что-то кошмарное.