Лиз привела Хоуэла в деревянный домик с остроконечной крышей, в котором когда-то, должно быть, жил конюх.

— Главная цель нашего проекта, — начала Лиз, — научить индейцев помогать себе своими силами. Некоторые индеанки, особенно чоло, прекрасно вышивают, и мы решили поставить это дело на коммерческую основу.

Она открыла перед Хоуэлом шкаф, в котором висела накидка с вышитыми на ней орлами, ягуарами и оленем.

— Какая прелесть! — вырвалось у Хоуэла.

— Идея заключается в том, чтобы вышивать эти изображения на скатертях, салфетках и других подобных вещах. Мы собирались продавать вышивки, а вырученные деньги отдавать индейцам или покупать им еду — как они захотят. Мы решили обеспечить их всем необходимым для работы бесплатно — материалы стоят недорого.

По ее тону Хоуэл догадался, что затея с треском провалилась.

— И что же из этого вышло?

— А ничего не вышло. Две индеанки из племени чоло проработали здесь с месяц. Мы хотели продавать изделия через один магазин в Лос-Ремедиосе, но хозяин магазина решил сменить расцветку на более яркую, чтобы, как он объяснил нам, угодить вкусам туристов, а под конец предложил вышивать диснеевских кошечек и собачек. Получилась ужасная безвкусица.

Мы продали настоящей индейской вышивки долларов на тридцать пять, а потом женщины вернулись в горы, и все кончилось.

— Сколько времени вы потратили на это дело?

— Почти восемнадцать месяцев.

— И какова общая выручка на сегодняшний день?

— Затрудняюсь назвать точную цифру.

— Ну, примерно, — долларов сто? Двести?

— Скорее, сто, — ответила Лиз.

— А над чем вы работаете сейчас? Седрик говорил мне, что вы очень заняты.

— Я стараюсь привлечь двух индейцев к гончарному делу, — сказала Лиз. — Они умеют лепить глиняные вазочки в форме животных — собак, обезьян. Получаются изящные вещицы.

— Эта деятельность тоже носит коммерческий характер? — спросил он.

— А какой же еще? Разумеется, коммерческий.

«Нервничает», — подумал Хоуэл.

— Между прочим, — добавила она, — вполне возможно, что «Сирс и Робак»[9] еще заинтересуется расшитыми скатертями. Цены на них растут. К нам еще обратятся.

— Но пока ничего определенного?

— Я же говорю вам, к нам еще обратятся.

— Если даже вам удастся получить заказ, то кто будет его выполнять, если женщины ушли?

— Ну, мы можем набрать новых… Я вижу, вы считаете это занятие напрасной тратой времени.

— Вовсе нет, — ответил Хоуэл. — Приобретенный опыт чего-нибудь да стоит. Вы с Седриком делаете все, что в ваших силах, — продолжал он. — Чарльз отдает себе отчет, что Лондон практически ничем вам не помогает, а последние месяцы вы даже не получали денежных переводов. Я знаю, что Чарльз вами доволен, — соврал Хоуэл и подумал: «Почему она так неприветлива?»

— Можно вас прямо спросить? — сказала она. — Зачем вы приехали сюда?

— Я сам не совсем понимаю, зачем я приехал, — ответил Хоуэл. — Мы должны решить, расширять нашу деятельность в этом районе или, наоборот, сворачивать, и поэтому Чарльз попросил меня ознакомиться с состоянием дел.

— Вы ведь еще и наблюдатель ООН, не так ли?

— На самом деле не ООН, а «Красного Креста».

— И все?

— Всё. С меня и этого хватает, — сказал он мягким шутливым тоном, который не нашел у нее отклика.

— Вы уверены?

— А в чем дело? Кто же я такой, по-вашему?

— Не обращайте на меня внимания, — сказала она. — На днях я получила от Чарльза странное письмо и все думала, чем оно вызвано. Вы сами знаете, какие интриги плетутся порой на площади Слоан.

В такой глуши самые разные мысли в голову лезут.

Она успокоилась. Напряженный, сердитый рот сделался мягче, добрее. Хоуэл решил прозондировать почву.

— Возможно, очень скоро вам придется уехать отсюда.

— Когда?

— Возможно, через месяц.

— Ах! — невольно вырвалось у нее.

— Как бы вы отнеслись к переводу, скажем, в Бразилию? Или в Перу?

— Скорее всего, отрицательно.

В ее голосе звучала подавленность.

— Мы договаривались, что я еду сюда на три года, — добавила она.

— Вам не давали никаких гарантий. Чарльз просмотрел переписку. Там сказано, что срок вашего назначения — три года, но, поскольку это отчасти эксперимент, вы можете быть отозваны и раньше.

— Обычно о переводе предупреждают за год, — заметила она. — По крайней мере за шесть месяцев.

— Мы помним это, и я уверен, Чарльз все сделает, чтобы компенсировать вам неудобства. Вы сами сможете выбрать место следующего назначения. Индия, Северная Африка, Юго-Восточная Азия — поедете куда захотите. Можете остаться в лондонской штаб-квартире. Все зависит от вас.

— Я не желаю уезжать, — сказала она. — У меня здесь много дел, и я хочу остаться.

— Пятьдесят шансов из ста, что остаться будет невозможно.

— В таком случае я найду себе другую работу.

— Здесь, в Колумбии?

— Да, в Колумбии, — сказала она. — Я могу преподавать английский.

— Значит, можно передать Чарльзу, что вы ни на каких условиях не хотите уехать отсюда?

— Да, именно так, — ответила она. — Если вам обязательно надо что-то сказать Чарльзу. Я сама ему сообщила о моем решении. Не понимаю, отчего он так беспокоится обо мне.

— Он хочет, чтобы вы остались в организации, — сказал Хоуэл. — Кроме того, он к вам просто хорошо относится.

«Да, Чарльз был прав. Сейчас ее и на аркане с места не сдвинешь», — подумал Хоуэл. В чем тут причина — над этим ему еще придется поломать голову.

Напряженность, возникшая поначалу между ними, внезапно исчезла. Он был поражен, с какой быстротой менялось ее настроение — сперва мрачность обернулась нескрываемой враждебностью, а теперь Лиз держалась вполне дружелюбно, шутила. Объектом своих шуток она выбрала Уильямсов.

— Отдохните, наберитесь сил, — посоветовала Лиз. — Они вам сегодня пригодятся — вы приглашены на вечер к Уильямсам.

Хоуэл последовал ее совету и устроил себе сиесту.

Он прилег, но спать не хотелось. Он полистал испанский разговорник, который привез с собой. Выползла розовая ящерица и вытаращила на него глаза, похожие на круглые линзы очков. Негромкое уханье и вой, доносившиеся из чащи, убаюкивали его. Где-то поблизости старинный граммофон заливался гимном «Как сладостны для нас». Час пролетел мгновенно; раздался стук в дверь, и в комнату вошел Харгрейв.

— Уже пять часов, — сказал он. — Я решил напомнить вам, что к семи нас ждут Уильямсы.

— Я спущусь через пять минут.

— Сначала мы искупаемся, — сказал Харгрейв. — Мы с Лиз ходим на речку каждый вечер. Если хотите, присоединяйтесь. Освежиться очень приятно.

— Я не захватил с собой плавки.

— Мы обходимся без них, — сказал Харгрейв. — В такой глуши плавки ни к чему. Наденьте трусы, если стесняетесь. Это уж на ваше усмотрение.

Речка, журча, вырывалась из тисков ущелья, петлей огибала плато, на котором стояла асьенда, и, минуя выступ скалы, убегала в сторону Лос-Ремедиоса.

В одном месте, не просматривавшемся с асьенды, образовалась заводь, на гладком известняковом дне которой играли солнечные блики.

— Уильямсы постоянно приглашают нас пользоваться их великолепным искусственным бассейном, — сказал Харгрейв. — Это единственный в стране бассейн с охлаждаемой водой. К сожалению, они разделяют обычное для миссионеров отношение к наготе. Их можно понять.

— Я и не представлял, какая тут красота, — сказал Хоуэл.

Пейзаж был сказочный, будто написанный японским художником, сгустившим краски в соответствии с традицией национальной школы. Завершенность всей картине придавало огромное дерево — разновидность пихты с серебристыми шишечками величиной но больше ногтя, уходившее обнаженными узловатыми корнями в каолиновую глыбу, из которой искрящимися фонтанчиками било несколько источников.

Хоуэла охватило возбужденно-приподнятое чувство.

— Надеюсь, вы не примете нас за хиппи, — доверительно сообщил ему днем Харгрейв, — но, кажется, нам удалось освободиться от наиболее нудных условностей. При Смолдоне мы тут настоящей общиной жили.