— Я пытаюсь.

— Пытайся лучше. — Он нарочно шаркает, чтобы я знал: он уходит. — Абдул... он скоро ее убьет. Он зло. Дьявол в оболочке мужчины. Он жаждет тех вещей, которых жаждать не следует. Она откажется, и он ее убьет. Я оставляю тебя в живых, чтобы ты смог его остановить.

— Так и будет.

— Да, будет. А иначе я заставлю умирать тебя медленно. — Я даже не чувствую, как он двигается, но внезапно мне в грудь утыкается острие. Мой нож встречается с его плотью в ответ на его угрозу, чтобы он знал: я не совершенно беспомощен; он не дрогнул, не дрогнул и я.

— Она не для тебя, Американец. Даже не думай.

А потом он действительно уходит. Я больше не чувствую его запаха. Неопределенное количество минут спустя я слышу шаги и голоса. Его и ее. Он говорить что-то, что я не улавливаю, а потом еще что-то о том, что это всего лишь бизнес, и чтобы она легла на спину. Желудок сжимается, нож, зажатый в кулаке, дрожит. Я знаю, что сейчас произойдет, и хочу просто к чертям умереть, чтобы не слышать этого.

Фокусируюсь на дыхании, на медленных неглубоких наполненных агонией вдохах. Слышу шорох ткани, шлепки плоти о плоть, мужское ворчание и затем - продолжительный стон освобождения. Меня почти выворачивает наизнанку. Чтобы удержать горькую желчь, мне приходится сжать зубы. Я ненавижу это жжение в груди. В эту секунду я готов убить любого. Каждого блядского человека в этом мире, кроме Сабах. На короткий промежуток времени я даже ненавижу ее за то, что она позволяет этому случиться. За то, что она шлюха. За то, что преодолела мои стены и забралась в мое сердце, где мне приходится заботиться о ней. А я не хочу. Не хочу чувствовать этот горящий ад ревности и ненависти.

Он уходит, сказав что-то об опасности. Я слишком расстроен, чтобы переводить. Я чувствую ее, вдыхаю ее запах.

— Ты в порядке, Хантер? — спрашивает она.

— Нет.

Ее руки касаются моего плеча, ощупывают его.

— Тебе больно?

— Да. — Она берет мои руки в свои и сжимает.

Я позволяю ей помочь мне встать, шипя от боли. Мы аккуратно возвращаемся в ее дом, и мне снова приходится ковылять быстрее, чтобы минимизировать время, что я показываюсь на улице. Когда я снова лег, по мне обильно лил пот, я задыхался, сжимал кулаки, пока сквозь меня пульсировала боль.

Я машу рукой в сторону мечети.

— Он... это... оплата?

Она, потупив взгляд, кивает. Тысяча мыслей проносятся у меня в голове, но ни одну из них я не могу высказать. В любом случае, не думаю, что она хочет их слышать.

Закрываю глаза, пытаясь показать, что сказать мне нечего. Слышу, как она двигается, а потом ее рука касается моей груди.

— Ты думаешь о чем? — говорит она на ломаном английском. — Я чувствую твои слова. Скажи их.

Она чувствует мои слова. Как ни странно, я понимаю, о чем она. Качаю головой:

— Слишком много. Ничего хорошего, — говорю я по-арабски. Чем больше я им пользуюсь, тем лучше говорю.

— Скажи. — Она касается моего подбородка, поглаживая большим пальцем челюсть. Из-за этого жеста что-то в моем сердце болит, раздувается и взрывается.

— Черт, — бормочу я на английском. Потом на арабском: — Я ненавижу... — Указываю в сторону мечети, — это. То, что ты делаешь.

Она убирает руку, рассматривая свои ногти.

— Как и я, — пожимает плечами. — Нет выбора. Так или голод. И ты.

— Знаю. — Пальцем черчу несколько линий в грязи. — Я скоро уйду.

Я смотрю вниз, туда, где пальцем черчу: РАНИЯ. Грубо вытираю то, что написал. На мои слова она резко поднимает голову.

— Нет. Ты умрешь. — Она переключается на арабский. — Если ты оставишь меня сейчас, ты умрешь. Ты недостаточно поправился, чтобы уйти. Ты не можешь даже идти самостоятельно.

— Если бы не я, тебе бы не пришлось этого делать, — говорю я на английском, зная, что она поймет не все, и совершенно об этом не беспокоясь. — Ели бы не я... — Я могу закончить это предложение огромным количеством способов, но ничего не говорю.

— Если бы не ты, я была бы одинока, — медленно говорит она на арабском, чтобы я мог перевести. — Я так долго была одна. Теперь ты здесь, и мне не одиноко. И мне это нравится.

Она смотрит вниз, будто стыдится своего признания.

— Мы разные, — говорю я на арабском. — Такие разные.

— Я иракская шлюха. Ты американский солдат. Знаю. Но... все равно. Должно быть... есть... это же разные вещи.

Ну, разве это не чертова правда? «Должно быть» и «есть» — совершенно разные вещи.

Ничего не могу поделать. Не могу перестать целовать ее. Я знаю, что только что произошло за дверью, и меня простреливает отвращение, но оно попадает под цунами нужды к ней. В ее глазах так много необузданной мощной боли, и я просто хочу стереть ее. Черт возьми, на вкус она прекрасна. Она прекрасна. Рания словно наркотик, проносящийся по моему телу и блокирующий смысл и логику. И остается лишь желание. Мои руки голодны до ее кожи, ее шелковой плоти. Ладонь находит край ее блузки и задирает ее, чтобы обнять за талию. Мои пальцы скользят по ее спине, исследуя впадинки и неровности острых торчащих костей. Рания встает передо мной на колени, ее ладони - по обе стороны от моего лица, колени - рядом с грудью. Ее волосы стремительно окружают нас - золотой водопад, мерцающий в свете раннего вечера.

Сначала она напрягается в ответ на мое прикосновение, а потом расслабляется и позволяет моей руке бродить по ее спине. Когда наш поцелуй прекращается, она отстраняется от меня, чтобы сесть, подмяв под себя ноги.

— Я знаю, чего ты хочешь, — смиренно говорит она. — Я дам это тебе. Просто лежи тихо.

Она расстегивает две пуговицы у ширинки, прежде чем я нахожу смелость остановить ее.

— Нет, Рания. Ты не знаешь, чего я хочу.

Она борется против хватки на своих запястьях.

— Нет, знаю. Ты мужчина. Я женщина. Я знаю. — От эмоций ее английский скомкан, но понятен.

— Это не так. — Я отпускаю ее запястья. — Ты целовала их? — спрашиваю я, жестикулируя на мечеть.

Она вздрагивает от моих слов.

— Нет, никогда.

— Они целовали тебя?

— Нет. — Она выглядит смущенной. — Почему ты...

— Я - не они. Я не один из них. Я не хочу тебя так, как хотят они.

Ее взгляд ищет мой, карие глаза блестят от слез.

— Тогда зачем ты от меня хочешь? — Она качает головой, понимая свою грамматическую ошибку, и переключается на арабский. — Чего ты от меня хочешь? Я.… я больше ничего не знаю. Только это.

Мои объятья слабеют, и она высвобождается, чтобы расстегнуть третью пуговку. Я твердею от мыслей о ее прикосновениях, но я не могу позволить себе разрешить ей это сделать. Я снова обхватываю пальцами ее запястья и тяну вниз к себе. Рания сопротивляется, но потом подчиняется. Я устраиваю ее так, что теперь ее голова лежит у меня на груди; одной рукой я обнимаю ее за плечи, а второй удерживаю ее руки. Ее вес на моей груди причиняет чертовски сильную боль, но я ее игнорирую. Так естественно - убаюкивать ее в моих руках. Она напряжена, но вскоре расслабляется.

— Больше, Рания, — говорю я на арабском. — Больше, чем секс.

— Не для меня.

— Есть забота. Есть... — Ищу верные слова на ее языке, —... есть желание, как телом, так и сердцем.

— Желание сердцем? Разве это не любовь? — говорит она по-английски.

Мы делаем шаги вперед и назад в языках друг друга, пробуя использовать те слова, которые знаем, исчерпываем их запас и прибегаем к собственным.

— Может быть. Но не обязательно.

Долгое молчание, наполненное невысказанными мыслями.

— А для тебя? — спрашивает она. — Это любовь? Ты хочешь сердцем? Меня?

Это пугающий, опасный разговор. Мы сторонились его несколько дней. Я потерял счет тому времени, что провел здесь, рядом с ней. Дни сливаются воедино, ночи тоже. Прошло ли несколько недель? Очень даже возможно.

Мы не должны об этом говорить. Как мы можем разговаривать о сексе и любви так, будто это когда-нибудь произойдет? Нет, это болезненная фантазия. Если я выживу, закончится все тем, что я ее покину, чтобы вернуться в лагерь в Фаллуджи, Рамади или еще где-нибудь у черта на куличках, а потом и домой. В Штаты. Вернусь к прыжкам с парашютом и буду забрасывать местных жителей конфети. СВУ, заминированным автомобилям и засадам в удушающей жаре.