А встречаются вдовы и довольные своей судьбой: озорные, разбитные, первые певицы и плясуньи. Замужем они были, как на каторге: "Ни одного доброго слова, только зуботычины да: "Пошла ты на три буквы",- а сейчас освободились, расправились и в колхозе всем рав ны, и дома сами себе хозяйки, они и погулять и поозоровать не прочь.

Сразу напился и пошел кренделя вертеть дядя жени ха. Он еще до женитьбы судился дважды за хулиганство. Жена его, Груня, бухгалтер на льнозаводе, настоящая великомученица: то возится с ним, как с малым ребен ком, то прячется от него на кухне, на полатях, в сенях - все зависит от настроения загулявшего его величества {"А тверезый-то. он - человек как человек!"). В первый же вечер этого дядю родственники вынуждены были свя зать, а на другой вечер прибегли к более современному и гуманному средству: дали ему в стакане пива лошади ную дозу снотворного.

Груня нашла себе подругу по несчастью, и вот две женщины - у одной владыка спал, у другой, у Тони, смазливенькой, с лисьим тонким личиком, ненасытный женолюб, увивался около дородных вдовиц,- сидели две женщины на кухне, в уголке, целый вечер вдвоем и одна перед другой изливали свои души.

- Мой тоже побывал в милиции,- рассказывала То ня.- Взяли с него подписку, что больше фулиганить не будет, он расписался - и все. Я говорю им: "Он же меня убить грозится, ребятишки ведь без матери останутся. Свою избу однажды поджигать стал". А они говорят: "Вот когда допустит чего-нибудь этакое, тогда мы и за берем его и приструним!"

- Твоего только в милицию возили, а мой уже в тюрьме сидел не раз,завидовала подружке Груня.

- Думаешь, мой не сидел? - машет рукой Тоня.- Только я об этом не рассказываю. Сидел и принудиловку отбывал. Первый раз сидел, когда еще холостой был. Подрались, и он на пару со своим отцом человека убил. Обоих по амнистии освободили. Другой раз, уже при мне, был десятником стройконторы, работал на ремонте до роги, сговорился с кем-то и украл камни: камни эти никто для дороги не собирал, никто в глаза их не видывал, а он выписал наряд на них, будто собраны, и деньги про пили. Дали ему за эти камни два года. Просидел только один год и два месяца. Вернулся, поставили его завхо зом на льнозаводе, второй раз завхозом. Чего только не тащили тогда с завода, чтобы пропить! Водка все смы вала с рук.

-- Вот-вот, все водка,- вставляет свое слово Гру ня.- И мой такой же!

Тоня продолжает:

- Поехал мой в командировку, в Карныш, и там, опять с кем-то в сговоре, украл чужое сено: продали его в стогах, пропили. Дали принудиловки шесть месяцев. Работал пожарником, работал на пилораме - весь лес в его руках. Лес воровал. И все для водки, все для зеле ного змия. Хоть бы домой нес, так уж ладно бы... А то приходит домой пьяный. "Клади, говорит, голову на пла ху!" - "Не положу, говорю, ребятишек жалко, что с ни ми с тремя будешь делать?" "Полезай, говорит, в пет лю сама, чтобы на меня подозренья не было!" - "Не полезу",- говорю.- "Тогда лезь в подполье и не показы вайся мне на глаза весь день".- "В подполье, говорю, полезу". Запрет он меня в подполье к держит там, сидит надо мной. А ребятишки ревут, дрожат, боятся его. Надо ест ему этот рев, он и откроет подполье: "Вылезай, го ворит, утешай их, корми!" А сам опять уйдет к дружкам да к приятелям водку пить. Кабы не водка, может, мы и по-людски бы жили. Тверезый он у меня тоже ничего, обходительный: человек как человек. Шибко много водки стали пить после войны.

Груня слушала, сочувствовала, но казалось ей, что у Тони положение все-таки лучше, чем у нее.

- У тебя, может, хоть дерется не так грозно, все-таки ведь безрукий, ударить сильно, поди, не может... Мой-то - зверь настоящий, кулаки у него железные. Стукнет по столу, так от косточек ямочки на досках остаются.

- Ой, что ты! - обижается Тоня.- Безрукий, а хуже троерукого. Силищи у него, у окаянного, как у дракона. Если не помогут, все равно повешусь либо сам топором меня зарубит. Он ничего не боится. "Я, говорит, всю вой ну прошел!" Недавно у нас баба удавилась, тоже из-за мужика, из-за пьянства. И мне со своим не совладать, он и вправду всю войну прошел, руку свою отдал, все ходы и выходы знает. Что я для него?..

Сидят две свободные, раскрепощенные, чуть подвы пившие женщины на кухоньке, укрывшись от общего шу ма и песен, и разговаривают, и плачут, и тоже шумят иногда, и уж не поймешь: жалуются они на своих мужей друг другу или хвалятся ими - до того оба они сильные да бесстрашные.

Брат невесты, тоже маленького роста, Николай Ива нович - помощник колхозного бригадира, человек небойкий, малозаметный, но безотказный, работяга, из тех ра ботяг, на. которых везде воду возят,- неторопливо ходил из кухни в горницу, из горницы в кухню то с белушкой, то с пивным стаканом, то с графинчиком и стограммовой стопкой, продирался за столы, за скамейки, появлялся у порога перед новыми гостями, не забывая ни молчали вых, ни спорящих. Он был, так сказать, главным подаю щим на пиру, что-то вроде тамады. Но тостов он не про износил, красноречием не отличался, только настойчиво предлагал каждому выпить - и все тут. Отбиться от его угощения было невозможно, он прилипал к человеку, из нурял его своим терпением, не отходил до тех пор, пока тот, в безнадежном отчаянье махнув рукой, не выпивал все, что бы ему ни предлагалось. Считается, что, если на свадьбе нет пьяных, счастья молодым не будет, и Нико лай Иванович понимал всю глубину ответственности, воз ложенной на него.

Время от времени он тащил то одного то другого до рогого гостенька на кухню, за печушку, к матери своей, и Мария Герасимовна угощала их чем-то из суденки, по секрету. Появился там и директор льнозавода.

- Откушай-ко! Горит! - шепнула ему Мария Герасимовна.

- Ну? Горит? - обрадовался директор.- Тогда да вай, за дальнейший рост!

- Кушай на здоровье!

Выпил директор секретную стопку, повеселел, подоб рел к Марии Герасимовне и поговорил с ней.

- Дочка у тебя хорошая - Галя, все планы выполня ет и перевыполняет. Сейчас и на сына посмотрел: тоже хороший мужик. Лишнего не болтает, ходит, угощает всех. Все люди у нас хорошие! У тебя двое?

- Двое осталось, девять было. Все умирали до го ду,- пожалобилась Мария Герасимовна.