Взглянул на всю эту кутерьму с другой стороны и обнаружил, что так это выглядит куда привлекательнее.

Потом отправился странствовать, покоряя народы своей слабостью. Ему поверили, ибо победить его было настолько просто, что это никому не могло доставить удовольствия. Его полюбили за кроткий нрав и доброту, за удивительное смирение, с которым он принимал пощечины.

Ты возразишь: это, мол, всего лишь легенда. Может быть - ведь такой человек просто не мог появиться, его не могло быть по условию. Я ведь уже говорил - люди рождены, чтобы побеждать, именно победителями им и надлежит быть.

А вдруг не легенда? Вдруг в силу невероятного стечения обстоятельств родился единственный, не похожий на других человек?

Предположим, что это так.

Рассказывают, что он решил спасти людей от озлобления и гордыни. Сделать из смирения философию, а покорность - образом жизни. Только вот не были ли его проповеди притворством и демагогией?

Или выходкой эксцентричной натуры, а может - и душевнобольного?

Тогда те, для кого не было ничего слаще побед, решили подвергнуть его испытанию. И он смиренно принял казнь - его распяли на кресте.

Он не сопротивлялся, не молил о пощаде, не оплакивал собственную судьбу.

Расстался с жизнью так же, как жил, как проповедывал. И ему поверили.

Впрочем, не думай, Принцесса, что люди изменились. Наоборот, они стали побеждать во имя Побежденного!

Не желали проявлять терпимость к тем, кто не молил их о прощении.

Говорил же я тебе, Принцесса: есть в людях что-то исконно порочное, всё на свете у них давным-давно выродилось в демагогию.

Видишь, чего я только тут не нагородил. Причем с единственной целью чтобы задать себе в заключение вопрос: что же такое победа? Кому она нужна и зачем?

Пока никому не известно, сколько времени мы проведем в этом подвале. Конечно, проще всего было бы выключить нас или вернуть фирме для профилактического ремонта. Но ведь это отняло бы у них радость победы! Это лишило бы их возможности насладиться чувством собственного всевластия, сознанием собственного могущества.

- Предлагаю соорудить из наших костюмов что-то вроде постели для Бернардье, - сказал Антуан.

- Нет-нет, дети мои, ни в коем случае, - стал отнекиваться Бернардье.

- Почему же нет, нам-то простуда не грозит.

- Знаю, дорогой Антуан. Но вместе с плащом Лаэрта ты лишишься своей гордости.

- Бернардье, я еле передвигаюсь, - слезно пожаловался Йитс. - Батареи совсем истощились. Может, лучше выключить меня?

- Потерпи, дитя мое. Настоящий артист никогда не покидает сцену прежде, чем закроется занавес.

Расстелив на полу собственную визитку, Бернардье садится. Никогда не видел его таким усталым. Или отчаявшимся? Не поймешь этого Бернардье, его словно что-то согревает изнутри... И вдруг одним прыжком он оказывается на ногах и уже поднимает визитку, тщательно отряхивает, пытается навести стрелку на брюках.

- Извольте следить за собой в такой грязище, - ворчит он недовольно. Доротея, глянь на мою бабочку - она не сбилась?

- Но я действительно больше не могу, Бернардье, - продолжает канючить Йитс. - Мне не хватает сил даже на то, чтобы просто поднять руку.

- Подключайся ко мне, Йитс, - предлагает Осман.

- Ты же знаешь, я всегда заряжен под завязку.

Скрещиваются блестящие клеммы их энергизаторов, напоминающие клинки: спустя несколько часов к ним подсоединяется Доротея, а к утру все мы уже связаны в ритмично пульсирующее кольцо и заряжаемся энергией нашего единства.

- Подъем, дети мои! - покрикивает на нас Бернардье. - Уже девять, а вы валяетесь, словно чиновники в воскресный день.

- Дай же нам восстановить силы, Бернардье, - протестует Осман. - Вчера у нас был тяжелый день, и кто знает, будет ли он сегодня легче...

- Боже, не с луны ли ты свалился! Разве ты забыл: каждый день в девять тридцать у нас репетиция.

- И сегодня тоже? - вопрошает Доротея.

- Сегодня тоже, дорогая, как и каждый день, пока дышит Бернардье. А уж потом человечество пусть поступает, как сочтет нужным.

- Мы устали, Бернардье. - гнет свое Йитс. - С нас хватит.

- С вас хвати! театра?

- Вот именно! Нам надоели твои безумства! Мы могли стать счастливыми помощниками человека, сытыми, довольными, хорошо одетыми, а вместо этого ты превратил нас в презренных кочевников.

- Значит, вам больше нравится быть слугами, чем артистами? Золотарями, а не королями и благородными рыцарями? Санитарами, подающими больному судно, а не звездами сцены?

- Да, тысячу раз - да! Твои безумства, твой фанатизм не знают границ, Бернардье! Ты слепец и никак не можешь понять, что в этом мире - ты жалкое ничтожество, изгой, пигмей, карикатурный рисунок шизофреника. Вот кто ты, Бернардье!

- Твои слова безжалостны, мой мальчик, - с обидой отвечает Бернардье. - Они хлещут, словно кнут.

- Будучи неизлечимо больным, ты заразил и нас. Это на твоей совести, Бернардье.

- Моя совесть способна выдержать этот груз, дорогой мой Йитс.

- К черту твое благородство! Плевать мы хотели на твою доблесть, Бернардье! Нам осточертело быть рыцарями да апостолами, вечно голодать и жертвовать всем во имя идиотизма.

- Твое дело, Йитс. Театру могут служить только свободные люди.

- Вот ты и проговорился: люди. Люди, а не роботы. Но ведь и люди не хотят пожертвовать ради своего дурацкого театра даже сухого козьего помета!

- Ты, Йитс, хотя и не артист, но выражения подбирать обязан - здесь дамы.

- Нет, ну в самом деле: кому он нужен, этот театр?! - вопит Йитс. -А раз так, какого черта...

- Нам он нужен, Йитс. Прежде всего театр нужен нам самим. Мы люди искусства, - все так же спокойно старается вразумить его Бернардье.

А ведь я знаю, что он обижен, Принцесса. Беда не приходит одна, всегда является в сопровождении убийственных упреков, предательских поступков, ханжеских гримас, покидающего тебя друга, вероломной лжи, притворства целой армии гнусных теней, кучи зловонной и липкой тины. И отвратительнее всего, конечно, попытки оправдать отступничество. Какими только хромыми аргументами их не подпирают, какую только ходульную филисофию не призывают на помощь! Оправдания находятся и для капитуляции, и для наспех нацарапанных прошений о помиловании, и для поцелуев, которыми осыпают затянутую в перчатку руку победителя. Всему находятся подленькие объяснения: да, все это выглядит не очень порядочно, наверняка следовало поступить иначе, но я, господа, - как бы вам это сказать? - одним словом, я сделал это ради собственного счастья.

Вот в чем мерзость, Принцесса: ради собственного счастья! Будто счастье может служить оправданием.

Будто оно - банковский чек, под которым непременно следует расписаться в собственной низости.

Да миру плевать на наше счастье. Он себе катится куда-то, сверкает, швыряет россыпи искр, и единственное удовольствие, которое нам доступно любоваться им.

Все-таки я не смог обойтись без этих слов, Принцесса. Я ждал, что они будут сказаны Йитсом, Османом, Антуаном, Доротеей, мною, любым из нас. Чему быть, того не миновать, ведь подленькая вера в первостатейную важность личного счастья, даже если сознательно мы отметаем ее, заложена в нас с рождения.

Помнишь: "Если час пробил, значит, ждать нечего. Если нечего ждать, значит, нечего делать. Раньше или позже этого не миновать". Акт пятый, сцена вторая.

Наверное, быть счастливым не так уж плохо. Не исключено, что стремление к счастью совершенно естественно для робота и человека.

Не знаю.

- Воля ваша, дети мои. Тогда я буду играть один, - говорит Бернардье, снимая пиджак и пристально осматривая камеру.

Вероятно, прикидывает мизансцену.

Здесь сторожевая башня, возле нее будут беседовать стражники, а призрак появится слева. Несколько лет назад я с изумлением обнаружил, что Бернардье реквизит ни к чему.

Ему достаточно нескольких квадратных метров пространства, текста и хотя бы одного зрителя.