Догадывался об этом тайном противлении бояр и Иван, недаром же чаще всего слал в походы их самих. Сами себе уж, конечно, они не вредили. Наоборот, тогда каждый старался всё делать наилучшим образом, чтоб отличиться, чтоб заслужить царскую милость: до милостей охочи были все, даже самые строптивые и непокорные.

Как теперь поступит Иван? Пойдёт с войском сам или снова пошлёт одних воевод? Мстиславский без особого труда мог ответить на этот вопрос. Но сейчас не это было главным. Размышляя над всем этим, он, как казалось ему, начал понимать нечто более важное — он начал понимать, что Иван, несомненно, давно уже задумал этот поход, и если как раз накануне этого похода он шлёт годовать в Дерпт Курбского, изгоняет в ссылку Воротынского, заточает в тюрьму Бельского — трёх самых лучших воевод, которыми законно гордилось боярство, — то поступает так, конечно, не от одного лишь желания воздать им за их провины. Он мог бы и повременить с расправой — ради пользы дела, однако не стал этого делать. Стало быть, он преследовал какую-то цель и не гнев руководил им, а расчёт, и расчёт этот, вероятней всего, состоит в том, чтобы не делиться с боярством успехом в случае удачи, а при неудаче — свалить всю вину на него, на боярство, на думу и таким образом разделаться с ней.

Нужно было пресечь бояр, не дать им навредить царю в этом походе — и во имя их собственного благополучия, и во имя польз государских. Мстиславский понимал, как это важно: неизвестно, какой ценой пришлось бы расплачиваться за поражение в Литве.

Мстиславский сказал Серебряному:

— Щенятев с Шуйским к войску посланы. Пристанет и тебе, князь, быть при деле — следи, чтоб по чести всё творилось. Нерадения и вреда никоторого не допускай!

Серебряный удивлённо посмотрел на Мстиславского.

— Говорю — тебе, понеже другим не смогу сказать, — прежним тоном добавил Мстиславский. — Другим — ты скажешь.

— Ужли поход будет? — спросил Немой.

— Может статься… — неопределённо ответил Мстиславский, но на Серебряного глянул твёрдо: тот понял — будет!

Перед самым походом, ещё не извещая думу о своём намерении, Иван поехал к митрополиту за благословением.

Митрополит из-за своей старческой хвори жил на загородном дворе, что стоял на Поганой луже. Двор был невелик, но крепок и опрятен: островерхая часовенка с железным крестом, от часовенки переход к главной митрополичьей палате, прируб[7] - для челяди и иноков, живущих при митрополите. Вдоль высокого тесового забора — конюшни, хозяйственные постройки… Посреди подворья — колодец с журавлём. Крыльцо резное, крашенное жжёной охрой с подзолотой; на коньке крыши и по углам, на причелинах, — жестяные кочеты на копьецах; оконца заставлены с подсолнечной стороны…

Митрополита ввели под руки два инока, бережно усадили на лавку, замощённую шубой, под ноги поставили столец, молча, будто не видя царя, удалились.

Иван подошёл под благословение. Макарий трясущимися руками перекрестил его обнажённую голову. Иван опустился на колено, почтительно поцеловал бессильную руку старца, некогда возложившую на его голову царский венец.

Хотя Макарий и был новгородцем (а к ним Иван питал бессознательную ненависть), Иван любил его. Макарий в его малолетство приглядывал за ним, учил его грамоте, как мог защищал от бояр — был он единственным, кто привечал тогда Ивана и отклонял от дурных забав, от дурных поступков… Мало ли, много ли заронил он доброго в душу Ивана своими наставлениями, но Иван помнил заботу о себе и благоволил к Макарию.

— Дело зело великое призвало тя под моё благословение? — тихо спросил Макарий и слабо повёл глазами на Ивана.

Иван поднялся с колен, навис над согбенным Макарием — высокий, сильный, уверенный в себе, — громко сказал:

— В поход иду супротив литовской земли.

— Бояре приговорили иль себе по воле?

— С боярами суду-ряду у меня нет!

— Не Богом ли нашим речено: «Кый царь, идя на брань ко иному царю, не сядет ли преже советоватися, силён ли он с десятью тысячами противустать идущему на него с двадцатью тысячами?»

— Бог наш рече нам притчу: «Добро есть соль, но коли соль утеряет силу, чем осолить её? Ни в землю, ни в гной не годна. Вон изсыпят её!»

— Неже бояре умом скудны и в советах пусты, что с осолившейся солью равняешь их?

— Противу меня мыслят. Себе на потребу — Руси во вред!

— Добро в твоей душе да восстанет надо злом… Снизойди до милости! И не приемлешь ли привереду за зло?

— Я ведаю накрепко, владыка, что — зло, что — привереда. Бояре опор мне чинят! Ещё тебя супротив меня наущать станут. Ты им в том потакаешь — печалуешься по их вине.

— Коли вина их малая…

— Господь рече нам: «Верный в мале и во мнозе верный, а неправедный в мале и во мнозе неправедный».

— Бельского за сторожи посадил — княгиня плакалась у моих ног, молила о печали пред тобой.

— Бельский винил мне вельми… О нём не проси! По таковой вине голову сечь надобно! Он же — лише за сторожами… Дознание учиню, проведаю — с кем вкупе супротив меня злоумышлял?

— Воротынский же в чём повинен?

— Тут счёт иной! Руки опустил воевода. Не радеет о ратном деле… Летом из Серпухова на крымца медлил… Дал Гирею уйти без урона в степь. Да и иное, о чём покуда смолчу.

— Сведомый[8] стратиг князь Михайло… Отчего бы он так? Не обиды ль на тя захирели его?

— Нерадив иль неверен! Обиды ж его я постиг: вотчинишку ему убавил — вот его обиды. Отсидится на Белоозере — отобидится. Обойдусь без него — утишится. Не то вовсе возмнил: его руками царство себе пристяжаю.

— Печалуюсь к тебе глаголом господним: «Еже согрешит противу тя брат твой, выговори ему… И еже покается, оставь вину ему».

Иван не ответил, нахмурился… В палате не было больше лавок, кроме той, на которой сидел митрополит. Это раздражало Ивана. Сесть на лавку рядом с Макарием не хотел: больно велика честь даже и для митрополита. Стоял, хмурился…

— Також и об ином… в кой уж раз с неотступством прошу, — потвёрже сказал Макарий. — Митрополита Иоасафа, что пришёл к нам от константинопольского патриарха… с добром и миром отпусти восвояси. Кой уж год держишь втуне его на Москве… како татя, за ключами. Патриарх грамоты досылает укорительные… Сам Иоасаф ежеденно листы ко мне пишет — просит снять с него вины напрасные и отпустить домой.

— Всем ведомо, пошто я держу преподобного гречина за ключами, — недовольно ответил Иван.

— Ведомо, истинно, да отступись уж от того… Не винен Иоасаф… Не целовал он креста в Литве супротив тебя. Оговорил его подлый камянчанин… Сам ведаешь, что оговорил, дабы доверие твоё добыть да и творить свои подлые дела, на кои его в Литве снарядили. Раз уж ты вызнал те скровные поползновения камянчанина да и в застенок его вкинул, стало быть, и Иоасафа тем оправдал. И вели отпустить его с Пиром домой. С патриархом негоже нам враждовать.

— Я б и его самого за ключи посадил… патриарха!.. Ежели б привёл он к нам в землю нашу шиша[9], как привёл его Иоасаф. Нешто не в свите Иоасафа пришёл к нам сей подлый монах, чтоб посеять измену в дому нашем? Станешь говорить, что не ведал преподобный, кого ему дьявол посылает в попутчики? А как ведал?

— Не ведал, — твёрдо сказал Макарий.

— Так пусть ведает отныне… Пусть везде ведают, и в Литве, и в Константинополе, что мы в нашу землю шишей не дозволим водить. — Иван помолчал, сурово всхмуривая брови, покосился на Макария, пересиливая себя, сказал: — Ладно уж… ради твоих великих просьб, владыка, оставлю я вины преподобному гречину. А вот домой ему покуда дорога закрыта. Война!

— Немощен я… Бог призывает меня к себе, — тихо и скорбно проговорил Макарий, изнеможённо опуская голову. — И не простит он мне, ежели не отвращу тя от пролития крови христианской. Бусурманская нечисть разоряет наши церкви, ругается над верой нашей… Замирись с Литвой, обратись супротив бусурман — славой имя твоё покроется вовеки.