Как только я взглянул ему в лицо, я сразу же понял, что он хочет меня убить. Я мог прочитать это и на лице хозяина. Но ладино упустил, момент. Я стоял прямо перед ним, и он не знал, как поступить, хоть и был вооружен до зубов. Озадаченно ухмыляясь, он сжимал и разжимал кулаки. Ему следовало стрелять прямо от двери, пока я стоял спиной; но сейчас он не решался действовать. Угадать, что это за человек, было нетрудно — контрабандист, промышляющий, должно быть, и мелкими грабежами, из тех, кто за десять долларов всегда готов убить индейца, а за двадцатку — и ладино.

Он пьяница и курильщик марихуаны, как и вся эта братия, но у него свой кодекс чести: человека, с которым он не ссорился, он может пристрелить только из засады либо всадить ему нож сзади между лопаток. Чтобы убить человека, стоящего к нему лицом, требуется ссора, обида, которая давала бы повод к убийству.

Головорез-ладино связан своими понятиями об этикете, и это постоянно ставит его в невыгодное положение в пограничных стычках с головорезами-янки, которые нажимают на спусковой крючок без предварительных размышлений. Эти мысли проносились у меня в голове, пока виджилянт все с тем же глуповато-озадаченным видом обходил меня, направляясь к стойке бара. Я медленно поворачивался вслед за ним, чтобы не оказаться к нему спиной.

— Доброго здоровья, — сказал я.

— И вам доброго здоровья, сэр.

— Не желаете ли выпить со мной?

Ладино казался озадаченным еще больше.

Он искал предлога, чтобы убить меня, всякое дружественное общение между нами затрудняло сейчас его задачу. Под глазом у него заиграл нервный тик.

— Зачем вам пить в компании с необразованным человеком? — сказал он. — Я считаю, что каждый вправе быть сам по себе.

— Какие пустяки! — сказал я сердечно.

Я заказал агуардьенте, и хозяин поставил на стойку бутылку и два блюдечка с солью.

Он старался не глядеть ни на кого из нас. Уж не держит ли он за стойкой обрез, как владелец. салуна в старых ковбойских фильмах? Кинопередвижка показывает их субботним вечером в каждой центральноамериканской деревеньке, используя вместо экрана торцовую стену местной церкви. Я знал наверняка, что мой ладино глубокий знаток этого жанра киноискусства и что он будет действовать по правилам, которые оттуда почерпнул.

Я наклонился к своему собутыльнику, нерешительно сжимавшему стакан, и чокнулся с ним. Мы выпили, потом, в строгом соответствии с обычаем, высыпали немного соли на тыльную сторону руки и слизнули ее.

— Я все же считаю, — сказал ладино, — что каждый джентльмен вправе быть сам по себе. А почему бы и нет? Разве он не имеет на это права? Вот вам, я знаю, будет неприятно, если кто-нибудь увидит вас в компании с человеком, ну, скажем, недостаточно образованным, таким, как я. Вы не можете этого отрицать.

Тик заиграл у него на лице с удвоенной силой и, подобравшись к глазу, почти закрыл его.

Другой глаз глядел прямо на меня из-под прищуренного монголовидного века. Я с опаской следил за возраставшей нервозностью моего собеседника. Только я решился снова наполнить его стакан, как он взял бутылку у меня из рук и сказал с горькой усмешкой:

— Что я вижу? Агуардьенте самой дешевой марки.

Мы пили «Санта-Маргерита», изделие местной самогонной промышленности, крепкий, дурно очищенный алкоголь, который стоил на десять центов дешевле «Националя» с государственного завода.

— Я всегда считал, — сказал я, — что джентльмены вашего склада любят напитки покрепче.

— Не угодно ли будет вам объяснить, что вы имели в виду, когда сказали «джентльмены вашего склада»?

— Ну, как вам сказать… — Я медлил, подыскивая такое определение для подонков, проводящих в подобных салунах половину жизни, которое не задело бы моего собеседника.

Я вспомнил также, что многие ладино не выносят намеков на смешанную кровь, текущую в их жилах. — …могу уточнить, если хотите: я имел в виду людей, привыкших жить на свежем воздухе.

— Вы имеете в виду бедняков, не имеющих крыши над головой, для которых гордость служит единственным укровом?

Тик исчез с лица ладино. Он почувствовал, что выбрался из тупика, и слегка отодвинулся в сторону, чтобы свободнее действовать.

Я лихорадочно размышлял, как мне уберечь чувствительное самолюбие ладино, которое он подставлял под удар с такой готовностью и надеждой, и подсчитывал, сколько времени мне нужно продержаться, пока подъедет мой конный патруль.

Стакан стукнулся об пол, ладино с отвращением глядел на темную лужицу, растекавшуюся по сосновой хвое. Он взял бутылку и стал угрюмо изучать этикетку.

— Это пойло — не для джентльмена. Пусть его пьют кабронес.

Дверь завертелась, отбрасывая на нас узкие полосы тени. Ладино поднял глаза, я — тоже.

В дверях стоял еще один виджилянт в полном вооружении — маузер за плечами, пистолет с перламутровой инкрустацией в кобуре, мачете у пояса. Он снял шляпу, поклонился дважды и направился к нам, осклабив с чудовищной учтивостью желтые зубы. Мой ладино поставил бутылку на место и ответил на поклон с чрезвычайной церемонностью; так, наверное, раскланивались губернаторы провинций на приеме у вице-короля. Вновь прибывший увидел бутылку, и лицо его преобразилось.

— Что я вижу, «Санта-Маргерита»! Вы разрешите мне, джентльмены?

Он взял стакан, наполнил его, опрокинул в рот, крякнул от удовольствия, слизнул соль с руки и огляделся кругом.

— Почему нет музыки?

В углу стояла огромная автоматическая радиола; над ней был установлен игрушечный кукольный театр; а еще выше висели изображения святых, украшенные увядшими цветочными гирляндами, и теплилась свеча. Второй ладино подошел к радиоле и почтительно похлопал ее по сверкающим бокам.

— Увы, джентльмены, должен признаться, я не обучен грамоте. — Он оглянулся на нас и скорбно покачал головой. — Не поможет ли кто из вас?.. Видите ли, я без ума от «Прощай, блаженство» в исполнении Негрете. Если в здешней программе его нет, тогда послушаем «Смертный грех».

Мы с моим ладино обменялись взглядом и направились к радиоле. «Прощай, блаженство» нашлось. Второй ладино опустил пятицентовую монету в контрольное отверстие, и оба они придвинулись к радиоле, стараясь сохранять равнодушное выражение лица, но на самом деле боясь упустить из виду даже малейшее движение рычажков, которые, как живые существа, выбрали намеченную пластинку и установили ее на диске проигрывателя. Занавес кукольного театра взвился, крохотные запыленные фигурки музыкантов склонились к своим инструментам, потом послышалось мощное мурлыканье электрического механизма, и Хорге Негрете запел. Оба ладино одновременно протянули руку, чтобы усилить звук, и все, что было в комнате, завибрировало в унисон с поющим голосом. Кукольные музыканты дергались и взмахивали смычками. Негрете хрипло умолял кого-то утолить его жажду хоть каплей любви. Иголка проигрывателя двигалась по вращающейся пластинке, подползая все ближе и ближе к пролегавшей посредине ее гладкой полоске, таившей для меня опасность, а я отсчитывал минуты и со страхом гадал, расслышу ли в этом ужасающем шуме стук лошадиных копыт о мостовую.

— Песня бесподобной красоты, — прокричал второй ладино. — Другой такой не найдешь. Давайте пустим ее еще раз.

— Лично я нахожу, что Негрете еще лучше в «Марии Долорес», — проревел в ответ мой ладино. — Нет ли здесь этой пластинки?

Он наклонился, всматриваясь с видимым усилием в список репертуара; из заднего кармана его брюк торчала рукоятка пистолета какой-то старой системы.

— Да вот она, — сказал я. Монету я уже держал в руке.

Оба ладино снова придвинулись к радиоле и по-прежнему, не отрывая глаз, следили, как рычажки, ловко ухватив новую пластинку, кладут ее на диск проигрывателя. Игла заковыляла по разбитым бороздкам, послышался уже знакомый храп тигра, потом загремели струны космической гитары. Ладино словно осели.

Тела их утрачивали напряженность и угловатость по мере того, как музыка заполняла необъятную пустоту души. Они двигались как будто в полусне. Второй ладино ласково оглаживал сверкающие бока радиолы, словно это была его любимая девушка.